Надо сказать, что пейзажный парк, который и сейчас красив без всякого ботокса и подтяжек, в восемнадцатом веке, при управляющем имением Андрее Тимофеевиче Болотове, был так хорош, что ни в сказке сказать ни пером описать. Болотов устроил здесь боскеты, беседки, гроты, фонтаны, искусственные острова в пруду и разводил форелей с карпами. Кавалеры в бархатных расшитых серебром камзолах и обтягивающих бархатных штанах до колена чинно гуляли здесь с дамами в пышных юбках, уединялись в увитых плющом беседках, гротах и даже пещерах, а когда их никто не видел, без всякого стеснения предавались играм на флейте или читали вслух оды Ломоносова и Державина. Сколько флейт было заиграно сладостных мелодий для флейт здесь было сыграно…
Специально для прудов и рощ Болотовым были заказаны в разных губерниях русалки и нимфы. Одних наяд и дриад для оживления рощ и ручьев было, судя по записям в книге расходов, закуплено две дюжины на сумму три тысячи шестьсот рублей. Вы, конечно, скажете, что такого и быть не может. Где ж это видано, чтобы наяда или дриада, в особенности, молодая, самой что ни на есть молочной спелости, стоила полторы сотни рублей? Сейчас, понятное дело, не видано. Сейчас вам и за сто тысяч подсунут сущую кикимору с бородавкой на крючковатом носу и волосами в сморщенных ушах, а не нимфу, а тогда[17]… Вот только гномов для гротов и пещер пришлось выписывать из Германии. Гномы, кстати, после того, как Болотов перестал быть управляющим и уехал, расплодились ужасно и нарыли кучу ненужных ходов, от которых потом пришлось долго избавляться. Еще и натаскали у местных обывателей всякой железной дряни вроде крючков или ножниц, которую потом начистили до блеска и хранили в своих подземельях под видом сокровищ.
В одном из живописных углолков парка, неподалеку от Казанской церкви, находится могила Ивана Петровича Белкина. Не того самого, а заведующего санаторием Наркомздрава «Красный шахтер». Всю жизнь приходилось ему отвечать на один и тот же вопрос. Человек тихий и вежливый он поначалу старался объяснять людям, что к тому самому Белкину он не имеет никакого отношения и вообще член партии с девятьсот третьего года, но мало-помалу прекратил сопротивление и сразу, чтобы не вступать в ненужные споры, начинал читать наизусть с какого-нибудь места «Метель» или «Барышню-крестьянку», пока не отстанут.
Живя в Богородицке, первый граф Бобринский остепенился, занялся сельским хозяйством, минералогией, астрономией и даже, раскаиваясь в грехах своей беспутной молодости, написал записки о вреде карточной игры. В промежутках между всеми этими занятиями не забывал и о заведении детей, от которых в дальнейшем пошли устроители железных дорог, депутаты Государственной думы, генералы, министры путей сообщения, первые в России сахарозаводчики и один специалист по генеалогии. Большая часть Бобринских нашла успокоение в двух десятках километров от Богородицка, в родовом имении Бобрики, в фамильной усыпальнице-часовне, которую в двадцатых годах прошлого века местные комсомольцы…
Впрочем, про комсомольцев лучше начать с красной, а вернее, черной строки нового абзаца. Одержимые идеей найти в графских захоронениях несметные сокровища, они разорили усыпальницу. Сокровищ не нашли, тела Бобринских закопали неподалеку, в братской могиле, а в самой ротонде, выстроенной в классическом стиле, устроили летнее кафе. Теперь на полуразрушенной усыпальнице, крыша которой кое-как крыта рубероидом, висит на гвозде, привязанная ржавой проволокой, табличка: «Памятник архитектуры федерального значения. Разрушается государством», а на одной из колонн процарапана до кости глубоко чья-то подпись: «Хам».
Тогда, в двадцатые, разорили и храм в Бобриках, построенный еще по приказу Екатерины Второй, но не разрушили, а устроили в нем музей и второй в России после Москвы планетарий. Звезды проецировали на покрашенный синей краской купол храма. Аппарат для этого планетария изготовил местный Кулибин – Михаил Васильевич Чистозвонов. Буквально из жести от консервных банок, каких-то бросовых железных трубочек и смастерил. Только оптику ему привезли из Ленинграда в подарок от Союза воинствующих безбожников. Аппарат Чистозвонова проработал до пятьдесят пятого года, а потом его заменили на другой, более современный. К тому времени и Чистозвонова уже не было в живых – его расстреляли в сорок втором. Потом, конечно, реабилитировали, но потом-потом – в девяностых годах. Тогда же и вернули храм Церкви. Местный батюшка рассказывал мне, что еще школьником бывал на экскурсии в этом планетарии. Теперь никакого планетария в Бобриках нет, да и вряд ли будет. От аппарата Чистозвонова в местном музее остались две или три вычерненные трубочки. Сам я не видал, но говорят, что ночью или перед рассветом, нет-нет, да и вспыхнет звезда под тем самым церковным куполом. Но это, конечно, не каждую ночь.
* * *
С одной стороны, мороз, и снег в поле сверкает так, что небо щурится, с другой – лес в инее из серебра самой высшей пробы, а с третьей – если подставить лицо солнцу, то на носу, на том самом месте, где уже через месяц или даже раньше, будет веснушка, можно ощутить такую легкую щекотку, что… ее немедля сдувает ледяным ветром. Сама-то веснушка еще и думать не думает прилетать, еще зимует, нежась под лучами горячего солнца где-нибудь на Багамах или в Рио-де-Жанейро среди прыщей на щеке или на носу дочки богатых промышленников из какого-нибудь Нефтеюганска, но уже недели через три начнет собираться домой, в нашу среднюю полосу. Только у нас, на бледной северной коже наших светловолосых и рыжеволосых мальчишек и девчонок, веснушки выводят свое потомство и учат его крепко держаться на кончиках детских носов, которые их хозяева вечно суют туда, куда их не просят, или на ушах, за которые взрослые… Почему вдруг чешется нос у мужчины с сединой в бороде? Кто ж его знает. Может, это до сих пор не прошедшее детство, которое играет в… не там, где у всех, а на кончике носа, может, и просто к тому, чтобы, придя домой с морозу, сняв валенки, шапку и тулуп, прошмыгнуть на кухню и… быстро налить, еще быстрее выпить и немедля поставить бутылку в холодильник, чтобы потом, культурно сев вместе со всеми обедать, оглядеть с выражением крайнего удивления на лице и даже на носу то место на обеденном столе, где рядом с селедкой и маринованными опятами должна была стоять…
* * *
Весна в самом начале марта – это злой, точно цепной пес, мороз, остервенелый, рвущий сам себя в клочья, жгучий ветер, острые иглы снега, колющие везде, куда могут пробраться, покрытое ледяной коркой и морозными узорами окно, за двойными рамами которого в тепле, под лампой дневного света, в маленьком деревянном ящике из-под купленной еще прошлым летом черешни или малины из черной земли уже проклюнулись крошечные, меньше спичечной головки, нежно-зеленые ростки садовых петуний. Да к этим росткам впридачу – несколько новых тактов в песне комнатного чижика. Всего два или три. И больше ничего.
На втором этаже павловского ресторана «Династия» в общей зале, в том самом месте, где у Гоголя висит картина, на которой «изображена была нимфа с такими огромными грудями, каких читатель, верно, никогда не видывал», висит копия картины Перова «Охотники на привале». Копия как копия. Масляная. Вот только у крайнего левого охотника лицо, как можно заметить, не свое, но Никиты Михалкова. Масляное… Что-то патриотическое, или самодержавное, или дворянское он этим лицом рассказывает. Ну а руки разводит как самый настоящий охотник – то ли показывает величину предлинных страусовых перьев на своем дворянском гербе, то ли размах крыльев белого орла на нем же, то ли пересказывает свой фильм – такой прекрасный, какого зритель, верно, никогда и не видывал. Фильм этот Михалков снимал как раз в Павловском районе и в процессе съемок изволил отобедать или отужинать в «Династии».
Ну, а для тех, у кого лицо Никиты нашего Сергеича, хоть и писанное маслом, вызывает вместо аппетита процесс совершенно противоположный, есть и другой зал – под названием «Романтический». Зал, впрочем, как зал, на три столика, но стоят в нем две клетки с канарейками, до разведения которых павловчане большие охотники. Даже москвичи признают, что по чистоте и затейливости песен павловские канарейки уступают только московс… По правде говоря, ответ на этот вопрос сильно зависит от того, где его задавать – в столице или в Павлово. Не раз и не два павловские канароводы со своими питомцами брали и золотые, и серебряные медали на всероссийских конкурсах. Канароводством в Павлово занимаются еще с восемнадцатого века. Опытный павловский канаровод различает на слух до двух с половиной сотен канареечных напевов. Это, я вам скажу, не только в обоих ушах, но и во всей голове не укладывается. Особенно ценятся так называемые овсяночные напевы, когда кенар подражает пению овсянки. Для чистоты этого напева требуется с самого рождения кормить птицу только овсяной кашей из самой отборной крупы. Овес для этих целей настоящий канаровод собирает на поле сам. Даже и речи нет, чтобы кормить будущего солиста химической овсянкой из пакетиков. У настоящего солиста после овсяночных напевов в песне есть и синичковые. Во время обучения кенара этим коленам надо прикармливать его салом. Само собой, домашнего приготовления, а не магазинным. Процесс обучения длительный, кропотливый, и на него могут уйти годы, а потому нетерпеливые канароводы, которых презрительно называют канареечниками, не радеющие о славе павловских канареек, кормят своих питомцев овсяной кашей с салом, чтобы ускорить процесс обучения. Нечего и говорить, что ничего хорошего из этого не выходит.
