В саду уже темнело. Скоро мать должна была вернуться, и Генри решил выйти из дома. Он неслышно сбежал по лестнице и выскочил через парадную дверь, успев обратить внимание на то, как облупилась на ней старая коричневая краска и что стеклянные вставки, дребезжавшие под ветром, до сих пор толком не закреплены. Перескочил через ступеньки террасы и дальше вниз, по длинным уступам склона к ухоженному стараниями Герды цветочному бордюру вдоль охряной стены. Вечер был тих, безветрен, полон восторженного благоговения перед весной. На траву, темно-зеленую, густую и пружинящую под ногами, уже легла роса. Облачное небо было еще ярким — лучистое, сине-серое, чуть тронутое желтизной у горизонта. Над озером висел легкий туман, и деревья на склоне холма купались в туманном сиянии, словно с их почти еще голых ветвей свисала сероватая светящаяся кисея. Птицы устраивались на ночлег, непрестанно перекликаясь тонкими голосами.
Генри пошел к реке, намереваясь подняться к беседке. Сердце наполнилось печалью, ужасом и мучительным желанием счастья. Он вырос в одном из красивейших мест мира и растратил свое детство на обиду и ревность. И теперь, когда ему так странно было позволено вернуться, он по-прежнему чувствовал себя чужим. Проникнется ли он этой музыкой, или она будет вечно недоступна ему? Существует ли некий обряд, ритуал вступления во владение, которого он никогда не станет достоин? Обладали ли этим местом его дед, его отец? А Сэнди? Несомненно. Лишь изгнанник Генри видел его будто сквозь стекло, без возможности прикоснуться, не имея ключа к этому волшебству. Он как бы стоял между преступлением и преступлением, не зная, где он самоосуществится или где не будет обречен всегда оставаться хнычущим ничтожеством. Он чувствовал свою пустоту, бесполезность и незрелость. Если б он только был художником или хотя бы мог определить нечто главное, к чему бы он постоянно стремился, пытаясь стать собой.
Он пересек мостик и, подняв голову, взглянул на беседку, темную на фоне желтого неба. Птицы почти угомонились. Он решил не подниматься на холм, а зашагал назад вдоль ручья к озеру, туда, где была тропинка, сейчас заросшая. Вполне вероятно, ее протоптали его с Сэнди ноги. Он обогнул крохотную рощицу зеленого, будто лакированного бамбука, кончиками пальцев нежно касаясь влажных жестких стеблей. Болотная курочка, игриво распустив белый хвост, перебежала перед ним тропинку, беззвучно скользнула в воду в просвете между камышом и рывками поплыла прочь. Камыш стоял не шелохнувшись — останки прошлогодних зарослей, дугой изогнувшихся среди молодых копьевидных побегов. Туман немного рассеялся. Генри неторопливо шагал, вдыхая влажный воздух, ощущая сырость под ногами, там, где озеро, переполнившееся от весенних дождей, затопило траву. Он поглядел на озеро и застыл на месте.
Почти на середине озера виднелась синяя плоскодонка, и в ней девушка с длинными волосами. Девушка, широко расставив ноги, неподвижно стояла у кормы, обеими руками сильно налегая на шест. Лодка очень медленно поворачивалась вокруг шеста. Несколько кругов побежали от лодки и едва слышно плеснули о берег. Туг девушка негромко, но отчетливо произнесла:
— Ах, черт!
— Добрый вечер! — сказал Генри.
Девушка отпустила шест и опустилась на корму, лодка под ней резко осела. Потом стала медленно отплывать от шеста, вертикально торчавшего из воды. Девушка, опомнившись, легла, вытянувшись на корме, и успела ухватить шест в самый последний момент. Все так же лежа, она подтянула лодку к шесту и встала. Раскачав шест, она стала вытаскивать его из воды. Генри увидел, что она управляется с ним очень умело.
— Я сказал «Добрый вечер!».
— Я слышала, — ответила девушка, вновь погрузив шест в воду, — Но лодка тонет.
— Тонет?
— Да. Почему, как ты думаешь, я торчу здесь, ради забавы? Вода ее заливает, и я не могу сдвинуть ее с места.
Генри смотрел, как девушка погружает шест, а потом наваливается на него всем телом. Лодка, явно полная воды, чуть продвинулась вперед.
— Вижу, в каком ты положении, — сказал Генри.
— А помогать собираешься?
Генри обдумал ситуацию:
— Не знаю, как помочь тебе. Плавать умеешь?
— Да, но не собираюсь лезть в воду!
— Ну, я плавать не умею, — сказал Генри, — разве только немногим лучше топора, так что, боюсь, придется мне оставаться зрителем.
Девушка еще раз вытащила и погрузила шест. Лодка, находившаяся ярдах в тридцати от берега, почти не сдвинулась с места.
— Вода мне уже по щиколотку. Лодка погружается подо мной.
— Извини, — откликнулся Генри, — но тебе первым делом, наверное, не стоило ею пользоваться.
— Можешь ты что-то сделать, достать веревку?
Генри подумал:
— Не представляю, где ее тут взять. Если только сплести из камыша, но на это уйдет много времени.
— Пожалуйста, мне не до шуток. Сообрази что-нибудь.
— В любом случае, не будучи ковбоем, сомневаюсь, что добросил бы ее до тебя. Вот если бы у нас была собака…
— О, черт! Я промокла.
— На самом деле лодка не потонет. Наполнится водой, но не потонет.
— Может, и так, а я что, так и буду торчать здесь всю ночь?
— Предлагаю покинуть тонущее судно.
— Можешь сделать хоть что-нибудь?
— Ну, разве что пойти и поискать веревку и…
— Проклятье!..
Послышался плеск и короткий визг. Девушка прыгнула с кормы в воду. Лодка качнулась, задрала нос, немного отплыла от торчавшего шеста и застыла. Озеро дымилось и бурлило вокруг пловчихи, которая, поднимая брызги, отчаянным кролем мчалась к суше.
— Как я пролезу сквозь эти проклятые камыши?
У кромки зарослей появилось лицо девушки, мокрое и красное, вода вокруг нее пузырилась и начала чернеть от грязи. Остро запахло гнилью от потревоженного глубокого донного ила.
— У меня не получается, они держат мои ноги.
— Не глупи, — советовал Генри, — просто плыви и не молоти ногами так сильно.
— Помоги мне. Умираю от холода.
Генри шагнул вперед и почувствовал ледяную хватку воды на лодыжке. Судорожно вздохнул, когда нога неожиданно ушла в грязь. Он вытянул руку, чтобы удержать равновесие, и попробовал вытащить ногу. В то же мгновение его схватили за вытянутую руку и сильно дернули. Он нырнул вперед, и вторая нога по щиколотку погрузилась в грязь. Что-то большое, мокрое и грязное навалилось на его ногу, он повалился назад и плюхнулся задом в воду, покрывавшую травянистый край берега.
— О, мать честная!
Извиваясь по-тюленьи, девушка проползла мимо и поднялась на четвереньки, потом встала на ноги и встряхнулась, как собака. Генри тоже встал, мокрый по пояс.
— Чтоб тебя!
— Извини, — сказала девушка. — Выхода не было. Ты в порядке?
— Нет. И вообще, какого дьявола ты делаешь на моей земле, в моей лодке?
В последние несколько минут лодочной драмы небо потемнело, стало серо-синим. Из леса тянулись клочья мрака. Генри смотрел на девушку. Платье, черное от грязи, прилипло к телу, пряди волос испещрили шею и плечи. Она наклонилась и выжимала подол. Даже ее лицо было черным или же казалось таким в сумерках.
— Отвечай.
— Ты что, не узнаешь меня?
— Нет, — ответил Генри, вгляделся, — Неужели… нет… Боже, Колетта Форбс?!
— Да. Послушай, я вся заледенела.
— Разве ты не девчонка десятилетняя?
— Нет, уже нет. Ох, я больше не могу!..
Голос Колетты задрожал.
— Только не плачь, — сказал Генри, — Лишь этого не хватало. Лучше иди домой и переоденься. До твоего дома всего двадцать пять минут ходу.
Колетта резко повернулась и, быстро шагая, почти тут же скрылась в сумраке среди бамбука. Генри медленно пошел следом и минуту спустя наткнулся на возвращающуюся Колетту.
— Привет! Снова встретились.
Колетта, ничего не сказав, опустилась на четвереньки и принялась неистово обшаривать край бамбуковых зарослей.
— Что, скажи на милость, ты делаешь?
— Ищу свой ЧЕМОДАН.
— Нечего так орать. Все понятно: ты спрятала чемодан в бамбуке…
Колетта вытащила чемодан из зарослей и снова быстро зашагала в сторону мостика.
Генри последовал за ней. Потом засмеялся. Впервые за время возвращения в Англию.
Герда, которая стояла у окон гостиной, снимая садовые перчатки, видела, как Генри одним прыжком одолел полукруглые ступеньки парадного крыльца и понесся к лужайке. Чуть позже она увидела, как он шагает по высокой траве к мостику. Она отвернулась от окна.
Стоя на коленях у камина, птичьеголовая Рода чиркнула спичкой. Желтое пламя бумажного жгута осветило ее огромные глаза.
Оставшись одна, Герда села в кресло и стала смотреть на огонь, охвативший сухие поленья. Ей хотелось спрятать лицо в ладонях и разрыдаться, но она сдержалась.
— Прости, дорогая, не знал…
— Постоянно ты врываешься.
