– Мы в этом смысле находимся в девятнадцатом веке, – говорила она, – это если речь идет о ментальности. А в сфере любовных игр у нас, скорее всего, каменный век – сунул, плюнул и готово. А физическая любовь – это игра на самых тонких инструментах.
Тогда я подумала: «Наконец-то у меня появился кто-то, с кем я смогу говорить на одном языке». Она велела в подробностях рассказать о моей жизни, а потом подытожила:
– Ваши проблемы заключаются в том, что вы имеете у себя перед глазами образ кастрированного мужчины. А у кастратов не бывает эрекции! Я имею в виду ваших отца и деда! Идеал мужчины, как правило, всегда берет свое начало из семьи. Вот почему многие мальчики, которых воспитывает только мать, становятся гомосексуалистами – у них нет правильного примера!
– Нет-нет, – попыталась возразить я. – Скорее всего, дело в том, что мой дед был сотрудником госбезопасности, а отец сражался в Армии Крайовой… Просто я не знаю, кто я такая. Столько миров, и все они разные. Не пойму, который из них мой.
– Вы ошибаетесь. Здесь все дело в том, что вы цените и уважаете мужчину в штанах. Как только он их снимает, то становится в ваших глазах смешным и одновременно грозным. Как те двое, которых вывели в нижнем белье на смерть. Они погибли в неподобающем для такой минуты виде. А кто носил штаны в то время, когда вы подрастали? Этот ваш батюшка. Бабушка, совсем еще молодая женщина, никогда не лицезрела батюшку в кальсонах. И это вам запомнилось. Вы ищете возвышенной любви! По-вашему, секс – это грязно.
То, что она говорила, было чистой воды пустословием, но отчасти она была права. Бабушке, когда она попала в приходский дом, было всего тридцать лет. После смерти деда она не жила ни с одним мужчиной. Она жила рядом с мужчиной. И я так хотела – хотела жить со своим мужем, но не вместе, а рядом. Если бы Эдвард позволил мне это, я была бы просто счастлива.
Иза показала мне свой дневник, в котором описала нашу первую встречу.
Это была невысокая дама. Я именно так и подумала – невысокая дама, а не женщина или заключенная. У нее были пушистые рыжеватые волосы, в которых ее лицо почти терялось. Были видны только огромные лучистые глаза зеленого цвета.
Первое, на что я обратила внимание, были глаза Изы, вот и она пишет, что на моем лице сильнее всего выделялись глаза. Это не может быть случайностью, слишком уж много этих случайностей. Мы нашли друг друга… Более интересный отрывок.
Она была все в той же тиковой робе, только волосы были уже не так растрепаны – Дарья стянула их на затылке обрывком шерстяной пряжи. Из-за этой прически открылось ее треугольное лицо и чуть оттопыренные уши. Нельзя ей так причесываться, подумала я. Но уже в следующий момент мне пришла в голову совсем другая мысль: люди остаются голыми, снимая одежду, а я смотрела на ее обнаженное лицо. В этом было что-то постыдное, будто я подглядывала за ней. Таким лицо женщины имеет право видеть только мужчина наутро после ночи любви. Ее слегка припухшие со сна веки и утомленные губы. Чуть капризный рот с опущенными уголками губ…
Что за парадокс: для Изы мое лицо напоминает о ночи любви с мужчиной, а я ни разу такой ночи не пережила… я переживала только минуты, которые были или хорошими, или плохими, иногда просто кошмарными… когда мой мужчина касался меня, вопреки моему желанию, когда почти насиловал меня. «Почти» – это слово имеет ключевое значение. Потому что не было ни разу, чтобы я вообще этого не хотела. Моя защитная реакция возникала в результате панического страха, который кончался в момент нашего физического соединения. Тогда уже было хорошо, мы становились мужем и женой, любящими людьми, единым целым. Но преодолеть этот момент, перекинуть мостик между духовным и физическим, с каждым разом становилось все труднее. Это уже потом я была усталой и умиротворенной, даже счастливой оттого, что мой союз с другим человеком подтверждался этим полным завершением. Жаль только, что это подтверждение было столь непродолжительно и каждый раз приходилось подвергаться новому испытанию вместе с очередным возникновением желания. Может, поэтому влюбленные бесконечно, как заклинание, требующее неустанного подтверждения, повторяют слово «люблю».
Мои заклинания были непрочными, словно написанными карандашом. Я все время была в тревоге, то и дело озиралась по сторонам, думая, с какой стороны ждать опасности. Если бы я могла предвидеть, что ношу ее в себе, быть может, Эдвард бы не погиб. Его последними словами было: «Тебя осудят». Он не думал о том, что для него все кончено. Он думал о том, что начнется для меня.
Я была обижена на Эдварда главным образом потому, что он перестал видеть во мне писательницу Разумеется, напрямую он этого не говорил, однако совсем перестал делать критические замечания к тому, что я писала. А ведь когда-то рукопись «Повести о матери» пестрела его поправками и комментариями на полях, типа: «К чему это?», «Это выбрось, не стоит так прямолинейно». Мы отчаянно спорили. Когда я не захотела убрать одну из сцен, он сказал: «Неважно, бывает ли так в жизни или нет. В литературе это должно быть правдиво!»
– Неужели для тебя его признание было настолько важным?
– Очень важным, это было важнее всего. В сущности, ни с чьим другим мнением я так не считалась. Даже умеренная похвала от него была важнее сотни любых дифирамбов.
– В отношениях между мужем и женой ценится кое– что другое.
– Но мы прежде всего были партнерами и только потом – супругами. По правде говоря, мы никогда не были супругами в обычном смысле этого слова… Эдвард сам меня создал. Совсем как добрая женщина, которая, удочерив девочку, принялась ее воспитывать, наряжать в красивые платьица с оборками, а потом ей все это наскучило, и она ее задвинула подальше в угол, как куклу. У нас до такой степени не доходило, но Эдвард лишил меня чего-то очень существенного. Он лишил меня своего восхищения тем, что я делаю. Помню, как он взял вечером машинописный текст моей «Повести о матери». Я настолько была вымотана, что ее обсуждение мы перенесли на утро. Но он разбудил меня среди ночи и сказал: «Дарья, ты написала необыкновенную книгу, ты настоящая писательница. Я теперь могу читать только такие книги…» Потом он уже ни разу не будил меня среди ночи, а читал мои машинописные тексты молча. Отдавая их, он бросал только: «Неплохо» или «Нормально». И ни единой поправки.
– Может, у него не было никаких замечаний?
– В том и дело, что не было.
– Ты слишком утрируешь.
– Ну конечно… утрирую, раз стреляла в собственного мужа.
– И нечего голос на меня повышать!
– Хочешь, чтоб я хорошо себя вела, да? Тогда лучше прикажи отвести меня в камеру, потому что я не могу безнаказанно путешествовать по твоему королевству. По его королевству я тоже не могла путешествовать безнаказанно. Сначала он водил меня за ручку, а потом вдруг бросил, и я постоянно видела только его спину. Пока не выстрелила в нее!
– Ты в него спереди стреляла.
– Какая разница, я хотела заставить его воспринимать меня всерьез, как прежде…
Приближается Рождество, повод для очередного душевного разлада, потому что православное Рождество отмечается на две недели позже. Это имеет значение в основном для людей верующих, но с традицией надо считаться. А я, благодаря бабушке, принадлежу к православной вере. Пани Манко совершила грубую бестактность и поняла это сама, но поздно.
– Вы-то еще молодая, пани Дарья, – сказала она. – Почему бы не потанцевать на карнавале? Траур, наверно, у вас уже кончился?
Мой траур не закончится никогда. Если уж на то пошло, я носила его еще задолго до того дня. Но фактически ей не откажешь в правоте.
В нашей камере появилась новенькая. Она молода и выглядит напуганной. Маска и Любовница пытаются заговаривать с ней, но девушка отвечает односложно – «да», «нет». Работу ей определили на территории тюрьмы Как и мне, ей не разрешается выходить за ворота, значит, у нее большой срок. По меньшей мере – несколько лет. Интересно – за что? Она приятной наружности, лицо симпатичное, но простое, такие лица встречаются на каждом шагу. И явно не относится к числу сотрудниц Института литературы, то есть к научной интеллигенции. Она вполне могла бы быть секретаршей с пассивным знанием иностранного языка. Например, такой, которая была когда-то у Эдварда и каждую минуту врывалась к нему в кабинет с текстом черновика его очередного письма:
– Пан доцент, а тут написано brake или breke?
– Braeke, пани Анна, – в первый раз спокойно отвечал Эдвард, но когда она появлялась в десятый раз, уже почти орал: — Today, черт вас побери!
Она бы могла быть кем-то вроде такой секретарши, но никак не сотрудницей Академии наук. На лицах людей из мира науки, даже еще не старых, всегда отражается мыслительный процесс. Они сидят и думают, что имел в виду тот или иной великий поэт, когда написал то-то и то-то. Уже всех давно перестало волновать, что сказано тем или иным гением, а тем более сам гений, а они все сидят и размышляют. Во всяком случае, так мне описывал своих коллег Эдвард, хоть и не без доли самоиронии – он ведь тоже занимался давно поблекшими свитками.
