— Двадцать пять процентов?
— Двадцать, — быстро сказала Андреева.
«Только чорт может понять женщину, — подумал Ленин. — А эта, видимо, без сутенера жить не способна... Железный, сам того не зная, развратил ее вконец. Ну да пусть делает что хочет. Бедняга Горький! Теленок!»
Погода в Канне была чудесная; Дзержинский, Ленин и Морозов прогуливались по набережной и вели чинную беседу...
— ...сейчас, например, я сижу в Варшавской тюрьме, — говорил Дзержинский: ему хотелось произвести на миллионера впечатление.
Он ничем не рисковал, делая Морозову такие признания: ведь тот не знал ни его настоящего имени, ни подлинной наружности. Он был одет и загримирован под калмыка и весь обложен подушками под халатом, так что казался по меньшей мере втрое толще обычного.
— Как то есть в тюрьме? — не понял Морозов.
— Так думает царская охранка. (Тюремное заключение отбывал в настоящий момент один из многочисленных двойников Феликса Эдмундовича.) На самом деле я вездесущ.
— Скажите пожалуйста!
— Вездесущ и всемогущ, — небрежно бросил Дзержинский. — Вы не пожалеете, что связались со мной и моей партией.
— Я вам сейчас объясню причины, побудившие меня к этому...
— Вообще-то мне все равно, — сказал Дзержинский и поправил на голове тюбетейку. — Вы можете не называть этих причин. Мы и так согласны принять вашу бескорыстную помощь.
— Нет-нет, г-н... товарищ Железный! Я непременно должен их назвать, ибо моя помощь не вполне бескорыстна...
— Вот как?!
— Видите ли, я желаю быть монархом, — спокойно сказал Морозов.
— Кем вы желаете быть?! — переспросил Ленин, думая, что ослышался.
— Царем. Императором всероссийским. Ведь вы намереваетесь свергнуть Николая?
— Да, но...
— И правильно делаете, — сказал Морозов. — Николай никуда не годный монарх. Я был бы гораздо более эффективным, прогрессивным и конституционным. У меня огромный опыт в обустройстве предприятий; я и Россию сумею обустроить, ручаюсь вам. У меня рабочие, крестьяне, купцы, актеры, писатели — все будут жить достойно. Бедных — не будет. Ведь к этому стремится ваша партия?
— Гм-гм, — сказал Ленин.
Он был честный человек и не мог не признать, что из предприимчивого Морозова вышел бы лучший монарх не только по сравнению с Николаем — как минимум каждый второй житель России, включая женщин и несовершеннолетних, мог бы править лучше Николая, — но, пожалуй, и в сравнении с ним самим. «Но как же Савва может надеяться стать царем? Неужто он тоже с Романовыми в родстве?! И о кольце знает? Или это у него блажь?» — лихорадочно соображал Владимир Ильич. Он так увлекся своими мыслями, что не обратил внимания на изменившееся лицо Дзержинского... А Морозов глядел на них обоих ясными глазами и улыбался.
— Верно ли я вас понял, — медленно проговорил Дзержинский, — что вы рассчитываете в результате переворота или революции взойти на трон? И деньги даете нам именно в расчете на это?
— Куда уж верней. Вы умный человек и должны признать, что это будет справедливо и разумно.
— А вы что же, царских кровей? — спросил Дзержинский. «Впрочем, это не имеет уже значения, — думал он, — в любом случае конкурент опасный...»
— Нет, конечно! — воскликнул Морозов и рассмеялся. — Кровь — чепуха, предрассудки. Наиболее прогрессивными царями российскими были Годунов, Отрепьев и Екатерина. Царей должно избирать не по крови, а по уму. Я бы вообще предпочел республиканскую форму правления, но народ наш к этому еще не готов.
— Однако, — медленно сказал Дзержинский. — Бы же не можете не знать, что мы ставим своей целью именно народовластие... и никакой монарх при новом строе немыслим...
— Ах, да хоть горшком кличьте, только в печь не ставьте, — снисходительно улыбнулся Морозов. — Я думаю, среди своих можно и не прибегать к эвфемизмам. Назовите «Благодетель», или «Старший пролетарий», или «Первый среди равных» — вы ведь, я полагаю, выдвигаете равенство как непременный лозунг? Но мы-то с вами знаем, что никакого равенства нет. Может, вы с ним равны? — и он кивнул на элегантного, типично европейского нищего, со скромным достоинством протягивавшего им соломенную шляпу. — Пшел, пшел, милейший, allez venez, travalle![2] И даже мы с вами неравны, — продолжал Морозов невозмутимо. — Вы, господин Ленин, обладаете прекрасными задатками агента, вербовщика, связного, вы потерлись среди людей, это видно... но какой же из вас верховный правитель или даже, простите, коммерсант? Ваш потолок — пятисотрублевая сделка, вы больше тысячи рублей сроду в руках не держали, и я это не в обиду, не в обиду вам говорю! Всякому свое... Я, напротив, ущербен в отношениях с людьми, нет во мне этой счастливой способности располагать к себе с первого взгляда, и женщинам всегда нужно было от меня только одного — денег... Но как раз с деньгами у меня никогда затруднений не было — они меня без слов понимают, куда надо, туда и текут. Или взять вас, — отнесся он к Феликсу. — Вы человек разумный и хладнокровный, но посмотрите, друг мой, на себя. Может ли так выглядеть российский монарх? В лучшем случае вождь евразийской партии, буде такая появится в наших палестинах... Не хочу вас обидеть, господа, но лучшей кандидатуры, чем я, вы не найдете. Управление сильное, разумное, европейское, но не без русского стержня, не без вот этого! — он поднес к носу Ленина крупный белый кулак. — Наш народ рохля, тютя, ему надобно показывать силу. Для декору заведите парламент, раду, вече — как угодно. Но трон — это, извините, вынь да положь. На этом условии готов предоставить в ваше распоряжение такие суммы, по сравнению с которыми эти — так, тьфу...
— Гм-гм, — повторил Ленин. «Пусть он будет царем, а я премьером, так тоже неплохо, и ответственности поменьше... Что это, я уж и готов отказаться от престола?!» — Но для чего же вы оформили в нашу пользу еще и страховку? Ведь если вы умрете, то никак не сможете быть царем.
— Это мне и хотелось с вами обговорить. Возможны разные обстоятельства. Купечество наше меня не любит, родня давно желает моей смерти, пытается объявить сумасшедшим... Все рассчитывают, что если я умру — им достанется наследство. Фигу! — Морозов сложил фигу и расхохотался, рассматривая ее. — У меня есть родственник. Николай Петрович Шмидт. Совсем еще молодой человек, но очень способный. Организовал лучшую в России мебельную фабрику. Он тоже может быть прекрасным правителем России. Я уверен, что вы, как благородные и честные люди, возведете на престол его, если я не доживу до победы нашего дела.
— О, доживете, уверяю вас, — сказал Дзержинский.
На следующий день в отель к Морозову явился посетитель; то был стройный, худощавый, гладко выбритый человек европейской наружности, одетый в прекрасную пиджачную пару. Он в чрезвычайно учтивой форме осведомился, имеет ли дело с «тем самым» Морозовым, текстильщиком и миллионером; получив утвердительный ответ, он проговорил со строгим и печальным выражением лица:
— Боюсь, Савва Тимофеевич, что вы попали в крайне затруднительное положение.
— А вы, собственно, кто такой?
— Я представляю Третье отделение, — сказал гость.
— Охранку!
— Можете и так называть. Я пришел сообщить вам, уважаемый Савва Тимофеевич, что нам все известно о ваших тайных делишках с бандитами, которые хотят свергнуть законную власть...
— Никаких тайных делишек ни с какими бандитами у меня нет, — ответил Морозов. — И я прошу вас сейчас же оставить этот дом.
— Ах, Савва Тимофеич! — воскликнул гость и поглядел на Морозова со странным выражением насмешки и жалости. — Вы так неопытны в конспирации! Мы следили за вами... Вы оказали нам огромную услугу: вы сами привели нас к гнезду этих подлых, безбожных и бессовестных бандитов. Теперь мы без труда схватим их главаря — этого гадкого жирного калмыка по кличке Железный — и повесим его. И вас тоже.
— Все это чушь собачья, — сказал Морозов, — и я не понимаю, для чего вы говорите мне это.
— Хотите, я воспроизведу весь ваш вчерашний разговор с Железным? Вы говорили ему, что надеетесь на государственный переворот и желаете стать царем... Этот Железный — гнусный провокатор. И тот рыжий, лысый — тоже. Я слежу за ним второй год. Вы доверились мерзавцам... Мне продолжать? — спросил гость, когда Морозов тяжело опустился на диван, словно ноги не держали его.
— Нет, не продолжайте... Но зачем же...
— Видите ли, я втайне сочувствую вашему делу, — сказал гость. Светлые глаза его были серьезны, но тонкие губы кривились в бесовской улыбке. — Я решился вас предупредить, жестоко рискуя.
— Я сейчас же уеду, — заволновался Морозов.
— Поздно, дорогой друг... Поздно! Вы уже погубили всю организацию. А в ней состоят не одни только мужчины. Там сотни женщин, детей...
— Как — детей?!
— Да, да, детей, невинных детей: они разносят листовки, прокламации и всякое такое... — теперь в голосе посетителя звучали слезы. — Из-за вашей неосторожности они должны погибнуть. Вы-то, может быть, еще откупитесь или останетесь в эмиграции и так спасете свою жизнь, а эти женщины и дети — нет...
