А что «то»? А просто... «В интернат сдадим...» Все просто.
« Там тебя научат держать язык за зубами!» Мать махнула рукой. Она с кем-то советовалась.
Ей сказали, что это не самое страшное. Что «у вашего сына это от сосредоточенности». Я сам обалдел, когда узнал, почему язык высовываю.
Отец просто упал от хохота!
--- От сосредоточенности? --- Я не глухой? --- От со-сре-дото-чен-но-сти?! --- Ха-ха- ха! --- И дырку в носу он проковыряет от сосредоточенности! --- И ссыт мимо унитаза от этой сосредоточенности! --- А онанизмом занимается от сосредоточенности?! Да?! --- Как ебанутый! --- Без устали! --- Вот это со-сре-до-то-чен-ность! ---
Но в этот раз он насвистывал. А когда он свистит, я могу делать все, что хочу! Он под гипнозом! Это его медитация! Транс! Хоть нассы на стол, он ничего не скажет! В такие моменты... Во время свиста он был, мне кажется, счастлив... Как мальчишка! Бездумный мальчишка, который валяется на берегу, забыв про уроки и удочки!
В такие моменты он никого не видел! Ни меня, ни мать, ни себя! Он просто разгуливал по комнате, полной солнца, и насвистывал! Его огромные трусы говорили: «Он счастлив!» Волосы на груди, родинки, шрам под левым соском, шрам на голове, ногти на ногах — все говорило: «Я счастлив!» Это был целый хор, и все пело о том, как он счастлив! Я бы хотел, чтобы он всю жизнь свистел! Может быть, он и правда стал бы другим от свиста...
Мать молча уходила на кухню. Подальше от счастья.
Ну а по мне, так пусть бы всегда свистел. Мне-то он все-таки язык не отрубил...
Почерк. Это нельзя было назвать почерком. Но я старался. Честно старался. «Если хочешь, чтобы тебя поняли, надо стараться», — приговаривал отец, стоя надо мной, когда я писал очередное «Все хорошо, прекрасная маркиза!».
Но на этот раз дело было не в почерке. Мы с Витькой оба писали как курицы лапой! А курица курицу всегда поймет.
Нужно было найти слова! Я их искал, кряхтя, почесываясь, шмыгая носом! Я корчил рожи, пукал, мычал, шел к холодильнику, заглядывал, нюхал, трогал, морщился, урчал и шел обратно... Заглядывал во все углы, высовывал нос в форточку, брел в уборную, подтирался, чтоб не зудело, ковырял в носу... Я ничего не видел и не слышал. Спотыкался об углы, задевал за дверные ручки, приседал от боли...
А потом сел и быстро написал это письмо. Совсем маленькое письмо. Наплевать. Главное, сказать именно то, что хочешь сказать! Сразу! Именно то, что хочешь по-настоящему! Пусть это будет просто линия! Зигзаг! Удар карандашом, так что он сломался! Или жирная точка! Плевок! Все, что угодно! Я мог просто чихнуть на лист! Или брызнуть кровью!
Меня это открытие привело в такой восторг! Я помчался к отцу и бросился ему на шею! Он остолбенел, но быстро сориентировался, а я все целовал его и целовал, пока всю морду не расцарапал о его щетину! Я хотел, чтобы наша с Витькой жизнь стала для него обычной. Как школьный день в середине года. Я хотел, чтоб он все забыл! Все-все!
И в какой-то момент я понял! Меня осенило! Он и так все забудет! Ничего не останется! Вот эта вспышка и стала письмом! Ха-ха! Как в пионерском лагере! Все обещают ничего не забывать — и все всё забывают! И что остается? Да ничего особенного! Так, кое-какие детали. «Один у нас такой толстый был. Он в толчок к девчонкам упал! Представляете? И сидел там! Боялся крикнуть! Только глаза закрывал! И голос подал, только когда старшая пионервожатая села! Ха-ха!»
Вот такое помнится. А потом ничего не остается. Только привкус дружбы во рту, которая так и не случилась...
Как праздник... Как первый праздник, во время которого ты осознал, что он кончится...
Это открытие меня доконало... Витька Шнайдер все забудет! Все-все, подчистую! Все наши ритуалы! Могилу! Ту самую яму, где мы сожгли Маняку и наше прошлое! Наши тайны и наш чердак! Он забудет и меня, и мою морду...
Все забудет! Еще бы! Если сами себя забываем! И я еще удивлялся, что он забудет все! Крылья пустельги, которые я отрезал, а он отвернулся! Лапку суслика! И воронье крыло! Она умирала под сараем, забилась туда, и мы ее добили! И ту собаку, ту самую, после которой дом нашей дружбы дал трещину! Теперь все это в надежном месте! Но ведь я сам хотел, чтобы он все забыл! Сам сел писать это письмо!
Но мое письмо его бы насторожило! И он бы никогда этого не забыл!
Ни-ког-да!
-------------------------
-------------------------
Я шел из хлебного и встретил его. Я увидел его будто впервые! Как будто прошли годы!
Спрятавшись за киоск, я смотрел во все глаза.
Витька брел, помахивая ранцем. Он разговаривал о чем-то сам с собой. Обсуждал что-то. За ним это водилось. Я почувствовал, что улыбаюсь. Все-таки я соскучился. Но что-то держало меня! Приковало к мусорному бачку!
Он прошел так близко... Размахивая руками, болтая, посмеиваясь... Я видел его руки, его пальцы и нос, из носа текло, он всхлипывал и смотрел вперед, ничего не видя... Задевая ногой ранец, пиная его, он брел как сумасшедший!
Я будто впервые увидел его! Таким я его не знал! Совсем другое лицо! Другой человек... Я никогда не знал этого человека! Он прошел так близко! И он был так далек в эту минуту, что, разинув рот, я стоял и смотрел ему вслед.
...А потом мы переехали.
--- Бери самое главное! — приговаривал дед. — Только самое главное!
--- Он вообще хотел все сжечь! Все старые квитанции, все инструкции исчезнувших фотоаппаратов, швейных машинок, утюгов... Кучи просроченных таблеток!
--- Брось все это барахло! — говорил он матери. — Берите только необходимое --- Это относилось и ко мне. Я решил перенести свои реликвии в отцовском рюкзаке. Сначала все сложить, спрятать, а потом, когда все уляжется, прийти за ними. Я решил ничего не оставлять!
Череп собаки! Все это было таким хрупким! И представить невозможно, чтоб на машине везти! Ха! Отец, когда бы увидел все это, пинками бы выгнал! Скинул бы прямо с кузова! А так я спокойно проберусь потом... И тайник новый найду. Что-то всегда есть. Или чердак, или подвал! Да и что такое чердак? Просто подвал, вставший на дыбы... Мне так понравилось, это «вставший на дыбы», что переезда я и не заметил.
Наступили другие времена.
С Малой Земли мы перебрались на Колыму. Другой конец городка. Страна Гесперид. «Химики» в олимпийках... Бараки. Помойное ведро в конце коридора.
Чифирь, гнилые зубы, подвал общий во дворе и толчок деревянный на улице. Углем надписи: «Писать на стенках туалета, скажу я вам, немудрено... Среди говна — вы все поэты! Среди поэтов вы — говно!»
«Хуй, завернутый в газетку, вам заменит сигаретку!»
«Направо пойдешь — в дыру упадешь. Налево пойдешь — в говно попадешь. Выход прямо!»
Сигареты «Прима», фикса во рту, походочка и галоши на босу ногу...
Пальцы веером: «Если ты, бля буду, на хуй, то и я, ебать мой хуй!!!»
Зи-и-мли-чок, бра-а-ток, дружбан... И все с прононсом...
«Ты а-а-ткуда-а, мила-а-я при-и-блу-да?.. Из каких ты га-а-радо-офф?! Я а-аттуда-а, я а-аттуда, где у нас у-уж нет на-а-сов!!!» Толчок на стадионе... Там младенцы... Трех там нашли...
Воскресные дни. Свалка. Я брожу по ней в поисках звонка для своего велика. Покупные звонки не звонят. Надо мою летают обрывки газет, тетрадные листы...
Директор свалки показывается издалека и снова исчезает. Он, как зверь, охраняет свою территорию.
Я нашел звонок. Помню, я шел обратно и звонил. Монотонно звонил, к прокаженный... В городе, где все тихо больны... Я тосковал по своей башне в степи. Среди этих людей, сгорбленных и вечно кашляющих, я себя чувствовал больным. Казалось, весь воздух здесь отравлен.
Казалось, все эти молодые старики с гнилыми зубами здесь просто на пересылке... Этот запах тюрем, лагерей, вагонов, песен и табака въелся в кожу, стал составной частью крови... Все серое, будто всему миру выдали робы... Тихое привычное рабство... Равнодушное воровство друг у друга...
Мне казалось иногда, что я сам здесь заключенный. Тупой жирный шкет на «малолетке». Я научился серым словам, гнилым улыбкам... У меня появилась «походочка»...
------------------------
------------------------
Наверное, это был сон! Но кой сон...
Я никак не мог проснуться.Только приходя опять в старый квартал просыпался. Постепенно, шаг за шагом...
А потом, возвращаясь, подходя к баракам, когда в ноздрях появлялся запах хозяйственного мыла... Когда в открытых окнах мелькали волосатые лица с тусклыми глазами... Когда женщины выплескивали помои из окна и снова орали друг на друга... Я мгновенно засыпал! Это было как обморок! И в обмороке я шел, здоровался, плевал сквозь зубы, смотрел презрительно на то, на что здесь было принято смотреть презрительно... Засовывал руки в карманы... Пинал двери... Тупо смотрел на котенка, который, шатаясь, брел по коридору... Который тоже отбывал срок... И тоже был в обмороке...
Я выходил из своей двухэтажки и брел на свалку. В глубоком сне без сновидений... Я мог убить кого-нибудь и не заметить... Многие здесь убивали друг друга... За чашку чая... За слово «козел»... За пачку «Примы»...
