Вадька огромными глотками, давясь, отпил полстакана, поперхнулся, закашлялся.
— Всегда ты так. Будто отнимут. Пей сок. В нем витамины. Большой вырастешь.
— Как папа?
— Даже больше.
— Что буду делать?
— Что хочешь. Сначала учиться, потом работать. Кушай шоколадку, а я тебе почитаю книжку. — Последние слова срываются с губ Любушки неожиданно для нее самой. Ей вдруг становится необычно хорошо от собственного великодушия, от той легкости, с какой можно дать счастье этому маленькому слабому человечку. Вадька давится шоколадом, размазывает его по щекам. Не умея выразить свою признательность и не зная, куда деть руки, он тянет их к матери, и на халате остаются жирные коричневые пятка.
— Ты шшшто делаешь, Кислород?! — угрожающе шикает Любушка и легко шлепает по маленьким рукам. Он непонимающе ловит взгляд матери, обида сводит спазмой его лицо.
— Ты зачем пачкаешься, противный мальчишка!
Ребенок плачет в голос, и плач его, похожий на блеяние, раздражает Любушку.
— Перестань сейчас же! Сам виноват, еще и плачешь! Перестань. Иначе папе расскажу.
Но это не останавливает Вадьку, как несмазанный механизм, скрипит его голос, вызывая негодование Любушки. Когда он перестанет ее терзать!
— Ну, перестань, я тебя прошу. Перестань. Разревелся. Нашлепаю.
Шлепок отдается в теле мальчика новой удушливой волной горя.
Злость Любушки растет, и она готова пойти на все, чтобы заглушить эти нестерпимые звуки. Каждый новый шлепок вызывает у нее желание шлепнуть еще раз. Подпрыгивая и приплясывая, Вадька исступленно кричит:
— Мамка! Какашка!
На кухню, радуясь жизни, входит Надя.
— Что за вой, что за рев — то не стало ли коров… Что ж это, Вадька? Опять плачешь? А-а? Смотри, сразу стал некрасивый! — Помогать Любушке воспитывать Вадьку Надя считает если не священной, то уж во всяком случае, почетной обязанностью. Как не оказать услугу нуждающемуся в ней, тем более, если тебе это не стоит ровным счетом ничего!
Вадька всхлипнул и затих, будто подавился собственным плачем, но скоро успокоился и принялся ковырять в носу. Надя имела над ним непонятную власть, словно гипнотизировала. Любушка смотрела на очередное прегрешение сына сквозь пальцы, а иначе бы пришлось драть его круглые сутки..
— Представляешь, опять беспричинные истерики. Измучил совершенно.
— Да не обращай ты внимание. Скажи, мы растем, все с нами бывает, правда, Вадя?
Покрасневшие водянистые, залитые слезами глаза мальчика с интересом вопрошают, что же еще от него надо маме и тете. Но у них уже свой разговор.
— Женьку видела?
— Поговорили.
— Как он?
— Пятеро пострадало. Оперировали.
— Все нормально?
— У него — да.
— А Володя, значит, еще не прилетел?
— Нет.
Женщины чувствовали, что им совершенно не о чем говорить, и тяготились этим. Но разве бывает на свете, что двум женщинам не о чем поболтать? Да они в самых заезженных фразах найдут живую прелесть, если захотят. Наде было слегка обидно, что Женька ничего не привез, кроме хлопот, связанных с привыканием к нему. То, что живут восемь лет, еще ничего не значит. То, что разлука коротка — тоже. Все равно нужно сделать над собой усилие.
Вадька вертелся на стуле, сосал палец, болтал ногами, методично пиная стол, гримасничал, издавал звуки, непередаваемые графически.
— Вадюшка, иди, поиграй, сынок, в комнату. — Сколько неги и ласки было в голосе матери, что ребенок прижался лицом к ее ладони.. — Скучает он по отцу. — Любушка объясняла действия сына по наитию.
— Наша-то, — Надя кивнула на дверь Маши, — поговорить не дала. Выключает телефон, и все.
— Совсем зарвалась. Фея.
— Начальница, — Надя натянуто рассмеялась. — Этот хмырь не звонил больше? Что за потрошитель?
В прекрасном расположении духа вышла к ним Маша. Надя, будто ее подслушали, пристыженно спрятала глаза.
— Девчата, привет!
Надя с Любушкой недоуменно переглянулись. Маша была явно не похожа на себя. Легкомысленная, что ли…
— Алкоголик мне цветы подарил.
— Ты говорила.
— Так не просто подарил. Предложение сделал.
— И ты растаяла, конечно? — покровительственным тоном произнесла Надя. — Что, тебе нормальных мужиков мало?
— Спасла, говорит, новую жизнь хочу начать.
— А она в нем есть, жизнь? Одни лекарства.
— Да ладно уж вам, — примирительно сказала Любушка. — Ты нам его покажи хоть. Зови, Володя прилетит, устроим маленький сабантуйчик.
— А ты нам своего кошатника предъяви, — подхватывает Надя. — Что, слабо!
— Да, Володю не хочу расстраивать.
— А он и не узнает. Если бы, допустим, Женька знал всех моих школьных друзей, что б было?
— Ты же говорила, он со школы за тобой бегал? — с ехидцей спросила Любушка. — Если так, то школьных друзей он как раз и должен знать. Ты, наверное, другое имела в виду?
— Ладно, нечего меня допрашивать. Чуть что — и пошло-поехало…
Тогда вот и раздался телефонный звонок, от которого Люба вздрогнула и побледнела.
— Девочки, это, кажется, меня.
— Здравствуй, Люба. Кто, думаешь? Мучитель кошек.
— Ну, привет. Где ты?
— В непосредственной близости. Выходи, поговорим.
— Ты знаешь, я через полчаса должна выгуливать сына…
— Вот и прекрасно. Напротив вашего дома есть скверик, как я заметил. Я буду ждать. Собственно я уже жду.
— Ну и что? — шепотом спросила Надя.
— Да погоди ты, егоза! — Любушка нервничала.
Был холодный декабрьский день. Мороз чуть-чуть за тридцать. Лев Тычков легко бы перенес его, если бы не влажность. Сырой пар — это еще, куда ни шло, но сырой мороз — слишком. И ребенка тащить в такую холодрыгу… Отчего это подумалось о ребенке? Никогда ведь сентиментальным не был.
Последний разговор вспомнился — в университетском общежитии. Она, как обычно, ничего не подозревая, пришла в комнату, где Лева жил с Борей, и не удивилась отсутствию младшего.
Лева достал бутылку сухого вина и стал решительно ее откупоривать предусмотрительно заготовленным штопором.
Люба сказала, что без Бори пить не станет, и стояла на своем, сколько не увещивал ее Лева. Тогда он выпил один, вино показалось ему ужасной дрянью, замолчал, словно дожидаясь, когда хмель ударит в голову. Он обнял Любу, не так, как прежде, не делая вид, что это у него невзначай вышло, а подчеркивая особый характер своих намерений. Люба не хлопнула его ладошкой по руке, не заговорила и не шелохнулась. И это, должно быть, испугало Леву, последовали не действия, а слова. А значит, как ни старался Лев «заострить внимание» и «подчеркнуть глубину», разговор свернулся в привычное русло, Люба назвала его занудой, аморальным типом, а также сказанула, что Борька в сто раз лучше — это уже просто убийственно, такие словечки просто выслушивать нельзя, и словом на них ответить тоже, только поступком. И Лева — этот дважды воспитанный и трижды деликатно тонко понимающий человек, ударил любимое существо по щеке с возгласом «дрянь!»
Потом он, десятки раз прокручивая этот эпизод в памяти, краснея и бледнея, шептал, что лучше бы бросился с пятого этажа, чтобы она знала, эта бесчувственная и безмозглая пустышка, как он ее испепеляюще любит. Да лучше бы он… далее в воображении Левы наступал черный провал, и он опять представлял себя летящим с пятого этажа и умирающим с именем Любы на устах. Он клял себя, достигая в этом немалой изощренности и изящества, но что поделать, слово — не воробей, не поймаешь. Так слово же! А тут пощечина.
Пощечина! Эта пощечина, которую он припечатал любимой девушке, розами вспыхивала на его щеке, жгла до костей. Если бы он не представлял собой какую-то ценность для науки, то, наверное бы ушел из жизни. Эта мысль возникала сама собой и заставляла краснеть. Хорошо хоть, люди не научились читать мысли и никто не знает, сколько ценен для человечества научный работник Тычков. Впрочем, размолвка с Любой в чем-то даже помогла Леве, дала ясность ума, остроту восприятия, и учеба у него пошла в гору.
Лева пытался вымолить прощение, правда, желание это шло от рассудка, а не от сердца. Если знаешь, что поступил нехорошо, то почему бы не исправить ошибку?
Люба намеривалась его простить, но не сразу, пусть попрыгает, будет знать, как себя вести. Волю дай, так и тебе череп просверлит, как кошке. Зануда. Ей вообще не хотелось встречаться с этим грубияном, но видеть, как он страдает и раскаиваться — в этом удовольствии было трудно себе отказать. Таким образом, процесс искупления затянулся на столь длительное время, что Любе до чертиков надоела эта канитель, и сам Лева осточертел хуже горькой редьки. Леве, как ни странно, тоже все надоело, и он вздохнул с облегчением, когда перестала почему-то звонить.
…Лева Тычков прохаживался по скверику, крохотному и сиротливому. С деревьями-маломерками, — Север. Академгородок стоит под сенью соснового бора, там хорошо думалось и мечталось с Любой. «А она ничуть не изменилась, сказала, полчаса, а прошло сколько уж, — Лева посмотрел на часы и удивился: — Двадцать минут».
