Николай Веревочкин - Человек без имени

Приходил следователь. Но что она могла сказать ему, кроме того, что у одного из нападающих был хриплый голос?

Ее навестили Дусторханов, Грозный, Сусликов. Забили тумбочку фруктами. Охали, ахали и обещали покарать неведомых врагов «Дребездени».

— Бить журналистов, покушаться на четвертую власть — это им с рук не сойдет! — возмущался и грозил пальцем Дусторханов. — Мы подключим все, что можно подключить!

Гугор из-за спины босса корчил печальную рожу и показывал сжатый кулак: держись, мол, товарищ, но пасаран!

Сусликов поднимал удивленные брови на предельную высоту и неутомимо любопытствовал: чем били, как били и только ли били?

Шамара попросила принести газеты за последние дни.

Газеты передали через водителя.

Передравшаяся между собой ненуженская пресса дружно негодовала. Комментаторы туманно намекали на некий мафиозный клан, чьи темные делишки стали известны Шамаре, за что честная журналистка-правдоискательница и пострадала.

Однако новостью номер один был триумф Удищева на «Сотби».

К своему удивлению и в «Дребездени» ничего, кроме восхищений по этому поводу, Шамара не обнаружила.

Как же так?! Может быть, Гугру не понравился заголовок и он заменил его? Хотя что можно придумать лучше, чем «Гений плагиата»? Превозмогая головную боль и нарастающее раздражение, Шамара просмотрела все анонсы, выносы и врезки. Не было и намека на ее статью.

«Трусливый негодяй!» — подумала она о Грозном.

Трус… Трус? Конечно, трус! Это было ключевое, все объяснившее слово. Конечно же ее избили именно из-за статьи об Удищеве. Удищев знал о статье…

«Шлюхи!» — подумала Шамара о Грозном, Дусторханове и Удищеве.

И так яростно подумала, что потеряла сознание.

В чувство ее привел аромат роз.

В хрустальной вазе на обшарпанной больничной тумбочке стояли две желтых и одна черно-багровая розы.

Из-за букета появилось искаженное гримасой сострадания лицо Удищева.

— Лежи и молчи, — сказал он голосом, в котором и намека не было на сочувствие. — Тебе трудно говорить. Я понимаю.

Испепеляющий взгляд Шамары отразился от сдержанно циничных глаз Мирофана, как солнечные лучи от снега.

— Какие скоты, — сказал Удищев без эмоций и выражения, — бить женщину. По лицу. Арматурой. Эти подонки на все способны. Могли и убить.

«Откуда он знает про арматуру? — подумала Шамара. — Он нарочно сказал об арматуре…»

— Запросто могут убить, — продолжал утешать посетитель. — Видимо, заказ был такой — только попугать. Им, скотам, все равно — попугать или убить. Лишь бы баксы заплатили.

Шамара закрыла глаза, чтобы не видеть эту мерзкую самодовольную рожу.

— Не понимаю, — продолжал равнодушно возмущаться торжествующий Мирофан, — как можно бить женщину. Ну — изнасилуй. Ну — пригрози. Зачем же по лицу. Железным прутом. И главное — за что? Непонятно.

Чем больше он возмущался, тем страшнее становилось Шамаре. Ненависть и страх разрывали ее подвешенное на ниточку сердце. Слезы бессильной ярости ручьями боли стекали по вывернутому наизнанку лицу, губы тряслись, и трескалась засыхающая на них короста. Внутри у нее все дрожало.

Но этих мук Удищеву показалось мало. Он решил растоптать поверженную, доиздеваться до конца.

— Слышала: на «Сотби» за мою «Тройную радугу» кучу баксов отвалили, — поделился он радостью. — Я знаю, ты этому искренне рада. Пентюхай, говорят, так обрадовался — на «скорой» увезли. Едва откачали. Да дело даже не в баксах, сама понимаешь. Главное — признание. Я теперь самый дорогой художник в СНГ. Но твой портрет напишу бесплатно. Очень мне нравится твое лицо. Очень. Господи, как они тебя отделали. Не связывалась бы ты с ними. Убьют.

И, пригрозивши, вышел из палаты.

Только за Удищевым закрылась дверь, едва стихли в коридоре его самоуверенные шаги, как Шамара дала волю чувствам.

Смахнула с тумбочки вазу с цветами и захохотала.

Преданная и брошенная всеми, избитая и растоптанная, она смеялась. Большая беда — не напечатали ее в провинциальной «Дребездени»! Статью вместе с кассетой она передаст Майклу. А то, что опубликуют там, здесь перепечатают все. Пусть Удищев пошлет своих дебилов с арматурой в Англию…

Распахнулась дверь. На пороге стоял веселый Удищев. Он посмотрел на осколки вазы, на розы в луже и сказал печально:

— Совсем забыл. Представляешь: Пупузика избили. Зверски. Видеокамеру — вдребезги. Ни одной кассеты не оставили. Какое варварство. Какая дикость. Говорят, и твою квартиру бомбили. Что-то, должно быть, искали. Наверное, нашли. Если бы не нашли, все бы к черту сожгли. Вот подонки. Вот скоты. Ну, поправляйся. Кстати, знаешь какой номер у твоей палаты? Не поверишь: палата номер шесть.