К одной категории относились заматерелые неплательщики алиментов, которым беготня по городам и весям, по правде сказать, только прибавляла детей. То есть темп их перебежек из пункта в пункт необъятной родины таинственным образом совпадал с последующим ускорением темпов деторождения именно в тех самых населенных пунктах, и, по мере того как все большее количество исполнительных листов неслось за беглецами вдогонку, все большее количество женщин с разгону ловило их, вусмерть запыхавшихся, черной дырой своего совсем неастрального лона; это было просто проклятие какое-то: стайеры и хотели бы промахнуться, да не могли. И поскольку данное физическое занятие имело, как минимум, две составляющие, а именно: бегство на длинные дистанции (не исключаю, что и на лыжах), скомбинированное, назовем так, со стрельбой, то данный вид телесной активности справедливо было бы считать близким к биатлону.
Упомянутая категория беглецов, кроме того, делилась на две подгруппы. Биатлонисты более старомодного образца, в облегчение себе психологической стороны соития, церемонно врали, что разведены; более новомодные, во избежание женитьбы, бесцеремонно врали, что женаты.
Другая категория работничков составляла в бригадах как раз подавляющее большинство и была сформирована скорей из почитателей
Бахуса, нежели Венеры. Про них и писать-то неинтересно, откройте любую газету: смело шагнул в работающую бетономешалку, геройски утонул в чане с навозно-фекальными удобрениями, пропал без вести в цистерне с соляной кислотой, обмочил уста сахарные (ротовую полость, глотку, пищевод), испив кислоты серной. Кстати, представители первой категории, настроенные на более тонкие вибрации, конечно, не отделяли себя от своих коллег, исступленно почитавших единственно бормотуху. То есть сивушные детопроизводители только весьма непродолжительное время пытались молиться двум богам сразу, а именно: добросовестно камасутрились и не менее добросовестно вмазывали – но, разумеется, в конце концов все как один неизбежно переходили в единобожие, под эгиду Всемогущего Бахуса-Оскопителя, и тогда кривая рождаемости в пункте их постоя, одновременно с рудиментацией (амортизацией?) их детопроизводящего органа, падала.
Мамашин сожитель не был похож на коллег-хануриков, цвет кожи которых, на манер визуального индикатора, резко менялся в зависимости от потребленной ими жидкости. (Можно даже говорить о спонтанном интернационализме в такого рода бригадах, где совершенно на равных пили и похмелялись представители всех – даже превосходящих состав спектра – цветов кожи: незабудково-синей, болотной, лилово-чернильной (bleu-de-Prusse) и лилово-сиреневой
(bleu-de-S?vres), хаки, агатово-черной, престижного цвета "мокрый асфальт", оранжево-желтой (rouge-flamant) и серо-буро-малиновой.
Мамашин сожитель, если не считать пива, которое он дул, как воду
(так я и понимала смысл надписи "Пиво-воды"), утолял духовную жажду жидкостью только одного цвета (на этой стезе, в отличие от стези амурной, он был завидный однолюб), – и притом колер упомянутого нектара сроду не окрашивал кожных покровов утолявшего жажду.
Разгадка заключается в том, что потребляемый им нектар являлся вовсе не продуктом просачивания смазочных масел через стибренную в больнице вату, не гуталином, пропитавшим покорную хлебную мякоть, не результатом терпеливой перегонки клоповыводящего аэрозоля – и даже не электростатиком "Свежесть", с хлыстовским неистовством потребляемым хануриками прямо по месту его производства (если бы у них могли быть дети, на них, думаю, не села бы ни одна пылинка), – жидкость эта имела коньячный цвет, коньячный (клоповый) запах, коньячный вкус и коньячную цену, поскольку именно коньяком и являлась.
Как же его звали, этого сожителя? Не могу вспомнить. Скорее всего, у него было "самое простое" имя. Я имею в виду: обычное для тех обстоятельств места и времени. Но сам он, учитывая его смертоносную роль в жизни многих, был очень не прост. И, кроме того, да простят мне эту отстраненную призму, его – обычное для той истории и географии – скотообразие (претензии на сверхчеловека, единственно выражавшиеся в непомерных для человека дозах алкоголя), это скотообразие для меня, например, было и остается вовсе не обычным – и наводит на мысль дать ему имя "кровожадного, но справедливого" божества – из какой-нибудь отдаленной цивилизации. Не хочу обижать ацтеков (тем более что у них за свинские возлияния попросту убивали), но придется заимствовать псевдоним именно оттуда: имена их божеств буквально убийственны своей выразительностью. Так что пусть алкоголик-сожитель мамаши зовется Великий Тескатлипока, это ничего? Итак, Великий Тескатлипока потреблял коньяк не иначе как гранеными стаканами (ударение на третьем "а").
Мне не казалось это странным. Напротив, надо было понимать так, что в силу своего благородства и высокосортности он заливал себе очи, соответственно, самым благородным и высокосортным, самым элитарным, самым дорогостоящим напитком; а в силу "легендарного масштаба своей личности" (аксиома, исходившая от заклятой им до идиотизма мамаши) заливал их, соответственно, в мифологических объемах. Много позже мне довелось увидеть в одном талантливом российском фильме (в жизни – не видела более никогда) такие же достойные легенд древности, крупномасштабные возлияния – там этот нектар олимпийцев
(регулярно вплескиваемый – для немедленного, залпом, опорожнения – в шестигранный стакан) именовался "генеральский чай". В фильме, собственно говоря, и действовал генерал, – а у мамаши наяву был ее частный, снизошедший к ней лично царь, Бог и герой, так что мой скромный, тихий, кротко-патриархальный еврейский отец, ради Великого
Тескатлипоки брошенный с несменяемой и несмываемой наклейкой
"дурак", являлся, по сути, дураком дважды: ведь он не обладал мощью той Духовной Вселенной, объем которой для сохранения своих параметров требовал бы постоянного подсоса наиблагороднейшей влаги.
Вскоре эта влага, под гораздо большим напором, стала выхлестываться
Великим Тескатлипокой непосредственно из двухлитрового алюминиевого чайника. Почему? Ну, во-первых, чаю – чайник. Во-вторых, устранение из видеоряда оскорбительной своей вещественностью бутылки (так легендарного шахматного гения раздражала вещественность шахматных фигур) уже придавало жидкости, напрямую (и одновременно незримо) переливаемой в тело Великого Тескатлипоки, бесспорно, сакральный характер: это была эманация. И потом… Дело в том, что именно чайник в своем эволюционном развитии ближе всех прочих емкостей приблизился к реанимационному поильнику. Поэтому… как бы это получше выразиться…
Когда Великий Тескатлипока валялся на койке в жопу пьяный, ему было сподручней гасить пароксизмы жажды именно из чайника, потому что к бутыли следовало бы подымать свое отягченное благородством чело, чего даже он, всемогущий, делать в таких-то уж состояниях не мог.
(Вот вам и ответ на схоластическую задачку: может ли Бог создать такой камень, который Сам же не сможет поднять? Может, может.)
Итак, пиво – как воды, коньяк – как чаек.
Изящный дактилический зачин к агитке за моральный облик.
Кстати, насчет дороговизны коньяка – это моя оценка из настоящего.
Понимать Великого Тескатлипоку умом, как и страну, его породившую, было делом полностью дохлым. Поэтому в возрасте тринадцати лет у меня не возникало таких апокрифичных мыслей, которые подтолкнули бы связать в причинно-следственную цепочку, например, факт беспрерывного опорожнения Великим Тескатлипокой чайников, полных коньяку, с фактом того, что у меня, помимо школьной формы, из всего остального "гардероба" было одно-единственное платье. Когда я слышала от одноклассниц, что мамы им шьют обновки к майским, ноябрьским, к Новому году (именно сами шьют: с деньгами у всех негусто), мне это казалось странным, взбалмошным, даже чем-то неприличным – потому что излишества, как мне внушали, крайне неприличны и обнаруживают дурной вкус. Моя родительница одним поворотом головы выказывала презрение к этой доморощенной кройке и, разумеется, "мещанскому" вязанью-шитью: нечего баловать! А раз осуждала сама мамаша (с указки, конечно, Великого
Тескатлипоки) – это было равнозначно анафеме.
Нестранным мне казалось и мое собственное положение: на животе упомянутого платья – светло-зеленого, ситцевого, из которого я давно выросла, – через полчаса дворовой игры всегда образовывалось большое темное пятно от мяча; тогда я шла домой, стирала платье серым осклизлым хозяйственным мылом, развешивала его на балконе – к счастью, жара стояла убийственная, платье высыхало быстро, я тщательно отглаживала его воланы, карманы, рукава-фонарики, надевала – и снова бежала во двор…
Насчет того, что шла домой, – это неправда. Дома у меня с появлением
Великого Тескатлипоки не стало. Мамаша и Великий Тескатлипока, как было сказано, устроились в бригаду хануриков – и бросили Петрополь со всем, что в нем есть. В этой тяге людей, по сути, без стержня (их
