Bay! Вот это богатство! Я готова была ее расцеловать.
— Обед за наш счет.
Я всегда знала, что в Париже сбываются все мечты!
Мне выдали костюм. Я буду банкой кускуса в витрине супермаркета.
— Кускус на франк семьдесят дешевле! Готовится за пять минут!
Вид у меня слегка дурацкий, ну да ладно…
Зато утешу сестер, которые думают, что Париж — это очень далеко от Лиона. Мне не терпится сообщить им новость.
— Всего два часа на ТЖВ![15] Совсем недалеко! — сказала я им, когда уезжала.
— Ты видела, сколько стоит билет?!
— Ну… Ну найду я работу! Уж билет купить смогу, не волнуйся.
И я сдержала обещание. Я нашла работу!
Я раздавала бонусы на скидку от торговой марки кускуса и табуле, в двенадцати километрах от Парижа, в предместье, населенном в основном семьями иммигрантов из Магриба. Меня распирало от гордости.
Я позвонила Коринне и Жоржетте.
— Арабки ни за что не станут покупать кускус в консервах! Они готовят его сами!
— Потому-то я там и работаю.
— И как, продаешь?
— Чтобы сделать мне приятное, две-три хозяйки покупают баночку… «На всякий случай, вдруг война, — так одна мне сказала. — Ладно уж, куплю твои консервы»…
— Бедняжка… Очень тяжело?
— Тебе платят процент?
— Нет! Нет! Я на окладе! Это постоянная работа, без дураков! С зарплатной ведомостью и все такое! — кричала я в телефонную трубку.
Только бы они опять не начали ныть.
Прошло три недели, как я уехала из Лиона. Наше последнее собрание — это был ужас. Мы словно боялись грядущего катаклизма. И чувствовали, что больше не увидимся.
— Да ладно вам, никто не умер! Подумаешь, два часа на ТЖВ!
Мне хотелось приглушить общую грусть. У меня душа болела не меньше, чем у сестер, но решение было принято: я еду в Париж.
Обе сестры только и делали, что ахали в телефонную трубку: Сибилла — парижанка!
— Ты была в Лувре?
— Нет еще.
— Ты ходила в Орсе?
— Нет еще.
— Ты видела Эйфелеву башню?
— Нет.
— Ты ездила в Версаль?
— Нет еще. Съездим вместе, когда вы приедете.
— Ага!
Так мы перекрикивались по телефону.
Было решено: я буду приезжать домой раз в месяц, а они ко мне — на каникулы.
— В Париж — на каникулы! Красиво живут ваши дочки, мадам Ди Баджо, — сказал мсье Онетт маме.
С тех пор как умерла его жена, а сын стал педерастом и все соседи перестали с ним здороваться, мсье Онетт проникся к нашей маме симпатией. Кроме нее да Грымзы ему теперь не с кем и словом перемолвиться… «Мало нас осталось на улице Бон-Пастер. И то сказать, квартплата-то как выросла… Заметьте, какой-никакой отбор…» Раз наша мама прошла отбор по денежному критерию, значит, можно с ней и поговорить… Сама же мама ограничила общение до необходимого минимума.
— Она с ними разговаривает?
— Ну… старается как можно меньше, но куда денешься? Не может же она всю жизнь с ними собачиться, как-никак двадцать лет соседи…
Бедной Жожо светило остаться одной с Пипи-Пьером и мамой…
— Она все время плачет, — поделилась со мной Коринна.
— Еще, чего доброго, завалит экзамен по французскому. Ты уверена, что хочешь снять квартиру?
— Я? Да я видеть его больше не могу! Десять лет с ним выдержать, тот еще подарочек!
— Он все-таки славный…
— Я, что ли, прозвала его Пипи-Пьером?
После этих слов я захихикала.
До каникул оставалось девять дней!
— Класс! — повторяли мои сестры, выходя из метро.
Я не смогла приехать за ними на вокзал на машине: в пятницу мою «Пежо-205» угнали.
— Кто угнал твою машину? — спросила меня мама по телефону.
— Если б я знала, забрала бы ее назад! Она была припаркована под метромостом, рядом с моим домом. Знаешь, что мне сказали в полиции?
— Что?
— Это самая угоняемая модель в этом году.
— Вот как? Уже и на угон машин есть мода?
Мама была огорошена, как, впрочем, и я.
— Если бы я вздумала угнать машину, уж точно не выбрала бы десятилетнюю развалюху с пробегом сто пятьдесят тысяч километров и таким кузовом, что свинью бы стошнило!
— Слушай, а сиденья у твоей машины не джинсовые?
— Да.
— Ну вот, все понятно.
— Ты думаешь, из моих сидений сшили штаны?
Несмотря на угнанную машину, своей новой жизнью я была довольна.
— Как же ты добираешься на работу?
— Всего час на PEP.[16]
— А что это такое?
— Все равно что метро, только едет дальше.
— Электричка?
— Да нет, PEP.. Сложнее всего с обедом…
— А вечером после смены твои хозяева тебя отвозят?
Мама никак не хотела признать, что я выросла.
— Ага, и одеяло мне подтыкают, когда я ложусь. Нет, вечером я беру такси.
— Мне подумать страшно, что ты ездишь в метро в час ночи!
— Да я все равно, наверно, скоро брошу. На такси вылетает столько же, сколько я зарабатываю за вечер… Найду что-нибудь другое.
— Ты учиться-то успеваешь?
— Да.
— Думаешь, ты сможешь когда-нибудь на это жить?
Я молчу.
— А ведь ты могла бы преподавать.
— Угум…
Это у мамы пунктик «Если бы у меня была возможность, я бы так хотела быть преподавателем», — часто говорила она нам. Теперь мама довольна: Коринна хочет стать преподавателем философии. Уже с блеском окончила второй курс. Она снимет квартиру, получит преподавательский диплом. А Жоржетта хочет быть учительницей начальной школы.
— Сибилла, может, и ты бы попробовала? Преподавать, например, математику! Это ведь не каждому дано! Ты могла бы и частные уроки давать — отстающих учеников так много!
Мама гнула свое.
Но я и слышать ничего не хотела. Я твердо решила: все, что угодно, но — Париж.
Сестры отлично провели каникулы! Мы ходили в Орсе, в Лувр, съездили в Версаль. Поднялись на Эйфелеву башню.
Я отвезла их на вокзал на машине Лоранс.
— Что за имя у твоей младшей сестренки? Не ее поколения! — удивлялась моя подруга Стефани.
— Мама выбрала для нее имя самой красивой девочки своего класса.
— Наверное, она была очень красивая.
— Она ничего, твоя подруга Лоранс.
В Жоржетте говорила ревность.
— Ты очень подружилась со Стефани?
Коринна взгрустнула, вспоминая былое.
Лоранс и Стефани были как бы транспозицией моих лионских сестер — так решили сами сестры.
— Они немного похожи.
— Да? Ты думаешь?
— Ты нашла квартиру, Жожо?
— Да.
— Я так рада за тебя! Браво!
Жоржетта сдала экзамены на степень бакалавра. Готовилась к конкурсу на место в школе. Сняла однокомнатную квартирку. Она тоже не хотела жить с Пипи-Пьером.
— Почему у тебя такой жалобный голос? Квартира плохая?
— Да нет… Тут такое дело…
И Жожо сообщила мне новость: как раз тогда, когда она подписала договор об аренде, Пипи-Пьер ушел.
— Да что ты говоришь?
Собрание на эту тему мы провели по телефону. Пипи-Пьер ушел, а ведь должен был бы вздохнуть с облегчением…
— Мама не любила его по-настоящему. Пока мы жили дома, это было не так заметно…
— Ну, так и что же? Оставайся, раз он ушел. Все хорошо, что хорошо кончается.
— Я не хочу, чтобы она оставалась ради меня. Она имеет такое же право, как Коринна, как ты, на самостоятельную жизнь, — сказала мама.
Бедная мама, теперь она будет совсем-совсем одна…
* * *
Я сразу увидела Анжелу на перроне лионского вокзала Пар-Дье. Анжела, ставшая платиновой блондинкой, подобно солнышку в толпе пассажиров, которая медленно течет к выходу. Я приближаюсь к ней со скоростью ТЖВ, из которого вышла, благодаря моему псу, а пес вне себя оттого, что с самого утра не писал. Он полон решимости и не желает больше ждать ни одной секунды. Едва успев чмокнуть тетю в щечку, с вытянутой рукой пробегаю мимо: я на поводке у Тото.
— Надо выйти.
Это информация на случай, если она не заметила, что Тото включил пятую скорость.
Мы с тетей почти бежим, пока не останавливаемся у столбика, который выбрал мой изверг, чтобы облегчиться.
— Посади его в багажник.
Анжела не любит шерсть в машине.
Мы поднимаем полку за задним сиденьем новенького «Мерседеса», чтобы мой пес не задохнулся. Из-за спинки едва виднеется голова Тото. Он обижен на меня. За что я так с ним поступила — засунула в багажник? В моей машине эта собака привыкла располагаться на пассажирском сиденье, когда я за рулем.
— Может, ты хотя бы причешешься?
— Все так ужасно?
Анжела поворачивает ко мне зеркальце заднего вида. Масштабы катастрофы: не голова, а воронье гнездо.
— С таким красивым платьем… просто обидно…
Я беру из тетиных рук щетку для волос. Конечно, на «встрече с публикой» появиться в таком виде нельзя.
