Елена Муравьева - Глупости зрелого возраста

Я не ваша жена, не ваша дочь, я — чужой посторонний человек, к которому вы втерлись в доверие, для того чтобы нанести удар. Это низко и подло, напрашиваться в друзья, просить быть откровенной, а потом в угоду своим комплексам обращать против меня мою же информацию.

5. И напоследок. Я не принимаю ваши обвинения. Я — хороший человек.

Скажу больше. Мои деликатность, мягкость, толерантность — не маска, это принципы, по которым я живу. Я стараюсь не причинять боль и обиду без нужды, ищу в людях хорошее и выслушиваю чужое мнение. Возможно, я резка и категорична, но я с этим работаю. А что делаете, вы, Илья? Ноете, скулите, развлечения ради, суете нос в чужую жизнь и даете дурацкие ни кому не нужные советы?

Ильин с сомнением смотрел на пустой экран монитора. Он решительно не знал, как проститься с Ириной. Попытка сочинить покаянное письмо успехом не увенчалась. Извиняться было не за что. Он сказал правду, и если она не понравилась мадам Лужиной, он не виноват. Когда лопается мыльный пузырь, в который человек поместил свое я, когда приходится принять к сведению не иллюзорное, а реальное положение вещей, когда собственная персона предстает в истинной красе или уродстве, проще оскорбиться, чем признать очевидное.

— И на что я собственно рассчитывал? — Иван растерянно почесал макушку. Известно на что. Хотел, как обычно, покрасоваться, впечатлить, показать насколько он тонкий психолог. Нечего сказать, показал.

— Вот дурак-то.

Конечно, от глупости не умирают. Хотя кто знает? Не ставил бы перед собой человек не умные цели, может быть, и жил дольше. Сейчас некогда гениальная идея — приручить Иру — казалось Ивану полным бредом.

Тогда же, на заре отношений, он, лишь снисходительно улыбнулся, приняв к сведению заявление, что женатыми мужчинами Ира не интересуется, потому эпистолярный роман воспринимает сугубо как развлечение. Женская категоричность показалась Ивану искусственной. Зато собственная позиция выглядела довольно перспективной. Он собрался развлекать строптивую красавицу умными и интересными письмами, втираться в доверие, и ждать, когда она привыкнет к его постоянному присутствию и сама попросит о большем.

Ира ни о чем не попросила.

— Ну, напиши мне… — в сотый или тысячный раз за последние три дня Иван проверил почту. Увы, Ирина не нуждалась в бесцеремонном советчике, указывающем, что такое хорошо, а что такое плохо.

— Ну и ладно… — Ильин плюхнулся на диван. Бесконечное воскресенье длилось уже целую вечность, а достигло всего лишь полудня. Еще немного и стрелки часов сольются в едином порыве и образуют сплошную вертикаль. Через пять с половиной часов из верхнего положения она опустится в нижнее, явится Туманцев, начнет жаловаться на жизнь, звать на старую работу. Скукота. Может позвонить и отменить встречу? Нет, Колька сильно расстроится. Он здорово сдал и нуждается в поддержке.

— Я тоже очень нуждаюсь в поддержке. — Тишина комнаты поглотила фразу. Ильин с тоской посмотрел на потолок (белая гладь ничего не выражала), безнадежно повторил. — Я тоже очень нуждаюсь в поддержке, — и включил телевизор.

На экране в красивом доме красивые родители красиво воспитывали красивых детей. Еще более красивый хеппи-энд увенчал историю и подтвердил: в жизни есть место счастью. Во всяком случае, кинематографической. А в реальной? Следующие два часа Ильин старательно путешествовал с канал на канал, лишь изредка с неодобрением поглядывая на плотную пелену дождя за окном.

— Так и начинается старость.

Делать было решительно нечего. Порядок в квартире Иван навел еще вчера, писать не хотелось, читать тоже. Оставалось ждать Колю.

Тот появился, как всегда, вовремя. Показал бутылки с пивом, и с порога завил:

— Есть серьезная тема.

— Пошли на кухню, — обречено вздохнул Иван.

— Значит, так… — Тумацев с наслаждением опорожнил стакан. — Ваня, скажи мне только честно, тебе наша Ирина Иринина сильно нравится?

О том, что они с Ириной работают вместе, Ильин Туманцеву не рассказал. Зачем?

— Нравится, красивая баба, — Ильин был сыт Ирой по горло и постарался уйти от ответа.

— Нравится вообще или конкретно? — уточнил Николай.

— У меня Тамара есть.

Туманцев вперил пронизывающий взгляд в лицо Ивана. Тот безучастно прокомментировал:

— Я еще немного похолостякую и заставлю Томку вернуться.

— А получится? — удивленно спросил Туманцев. — Она у тебя баба с норовом.

— За то и ценю.

Николай с сомнением в голосе произнес:

— Ты Ванька изменился за последнее время до неузнаваемости. Я иногда просто диву даюсь, тот ли это человек, которого я столько лет знал.

Ильин недовольно поморщился.

— Ты приперся, чтобы обсуждать произошедшие во мне перемены?

— Нет, — Туманев, будто ему стало душно, нервным движением оттянул ворот свитера. — Я о себе, любимом.

«О ком же еще», — заранее скучая, Ильин приготовился слушать очередную исповедь. Она началась с разоблачения:

— Я — сволочь, — признал Колька и в подтверждение даже ударил кулаком по столу. — Я самая настоящая сволочь.

Лирическое отступление

В 54 года горько признавать, что мужская жизнь закончилась, что никогда больше не доведется испытать головокружительный восторг соития, сладкое затмение экстаза. Приговор доктора обжалованию не подлежал:

— Да-с, батенька, — клистирная трубка был насмешливо (или показалось?) участлив. Показалось. Глаза за стеклышками узких очков были абсолютно равнодушны, видимо страшную новость приходилось объявлять не единожды.

— Дисфункция…в общем, смиритесь, эрекции нет и не будет никогда.

Слово «никогда» сразило Туманцева наповал.

— Может быть витамины, уколы, грязи… — взмолился он.

— Не тешьте себя иллюзиями. Никогда значит никогда. Когда-нибудь, это случается с каждым из нас.

— Но… — Николай еле шевелил губами. — У меня молодая жена.

— Если любит вас, то поймет.

— И все же, если есть хоть один шанс…

— Увы, медицина здесь бессильна.

— Понимаю, — Туманцев протянул конверт. Консультация одного из лучших специалистов в городе стоила изрядных денег, и медленно побрел в старость.

Мимо шли женщины. Молодые и пожилые, грудастые и плоские, маленькие и высокие, красивые и уродливые — отныне и навеки они принадлежали теперь другому миру, в который Николаю не было доступа. Покачивая бедрами, собирая встречные взгляды — о, эта непреходящая потребность в кокетстве — бабье торопилось прийти домой, выполнить не хитрые домашние обязанности и лечь под своих мужиков. Суки! Николай с ненавистью уставился на обтянутый джинсами тощий зад, прошмыгнувшей мимо девицы. Мерзкие похотливые твари! Проститутки!

Он давно перестал считать, сколько у него было женщин. Когда-то в молодости, количество играло роль. Он вел дневник, записывал фамилию, имя, адрес очередной пассии, ее пристрастия в постели. Потом бухучет наскучил, да и пристрастия дам перестали волновать. Зачем сыпать бисер, зачем удовлетворять кого-то и думать о чужих ощущениях, когда есть собственная персона, собственные желания и куча баб, готовых по первому зову лечь с ним в постель.

Теперь это в прошлом! В горле тугой обидой стоял ком. Случившееся было до невероятия несправедливо. Любая сука, даже древняя развалина, если повезет найти охотника до ее заскорузлых прелестей, могла наслаждаться жизнью. А вот ему дорога в секс заказана. На нем отныне и навеки горит позорное клеймо — импотент.

«Ну, почему со мной произошло такое? Почему? Другие до смертного одра силу сохраняют, в семьдесят пацанок трахают…» — Николаю хотелось вернуться в нарядный кабинет доктора, ударить кулаком по столу, заорать «не может такого быть!», потребовать переосвидетельствования. Вдруг ошибка? Вдруг? Туманцев даже сделал два шага назад. И застыл истуканом. Ходи, не ходи, кричи, не кричи, доктор прав. Его дружок спекся. За последние полгода он ни разу не проявил себя, не подал признаков жизни. Висел уныло, игнорировал Юлькины заигрывания, не реагировал на хозяйские ладони, немецкую порнуху, виагру. И только при надобности изливался тонкой струей бледноватой мочи, как будто природа создала его исключительно для этого.

После посещения врача Туманцев напился до положения риз, так что утром, продрав глаза, и, ощутив прелесть похмелья, даже подумал: не наложить ли на себя руки. Минуту или две жуткая мысль конкурировала со здоровым стремлением к рвоте. В мозгу даже появился план, бредовый, конечно, уткнуться в подушку и захлебнуться собственной блевотиной. Не удалось. Природный инстинкт самосохранения подбросил тело вверх и на качающихся ногах отвел к унитазу. Там, стоя на коленях, обнимая белый фаянс, изливаясь горючей желчью, перемешанной со всякой хренью, Николай понял: надо жить. И даже просчитал как.