…Или о том, что вовсе не супермен, сатир и любимчик Сатаны был ее первый мужчина, проклинаемый ею Сидоров. Как он разбивался, мучаясь, скривив лицо, не соизмерив сил своих («талантлив, как черт!»), своего блеска, дара… Как он надорвется с возрастом в конце концов и поскучнеет. И в любви ему не везло, несмотря на всех его женщин. (Та, единственная, отвергла его, выйдя замуж на третьем курсе). И как трудно было выдержать бессилие свое рядом с ним — бессилие удержать негасимым человечий шальной огонь.
Чужих нет. Стоит мне представить себе устало-скорбное лицо Тамары, как я вижу рядом с ней и сына ее, его зовут Вадим, он болен с одиннадцати лет и сейчас при смерти. В последние годы она не отходит от него дольше, чем на два часа, и лишь ради занятий в Школе позволяла себе покидать его на полдня, но сейчас со Школой покончено, а в гости она никогда никого не зовет, потому что в доме у них неуютно и голо — распроданы ковры, безделушки, многие книги… а еще потому, что от светской, праздной болтовни Вадим начинает болеть: голову словно стягивает железный обруч…
Чужих нет, потому что все мы — листья на одном дереве. Только мы так долго росли, что всё позабыли и не чувствуем уже нашего общего ствола и наших общих соков, текущих ото всех и ко всем. Мы — дебильные листья, растущие кто куда, растрепанные, ненавидящие соседа.
А те счастливцы, что обрели свою половинку и слились с ней, должно быть, пребывают, мерцая, в ожидании более высоком — некоего отдаленного всеобщего слияния.
Когда я — в глубокой и светлой медитации — нахожу точку покоя, сферу покоя, космос покоя… я ощущаю всеобщую взаимосвязь. Невидимую, но прочную. Всего со всем.
И погромы в Баку, и война в Ираке, скрежет, кровь и ярость планеты берут начало свое, тоненький паутинный исток — в моем раздражении, в мутной, едкой волне ярости, гуляющей внутри и застилающей глаза.
В моем виске — зародыш мировой войны. Стоит сделать неосторожное душевное движение — она родится, грянет.
* * * * * * * *
Выпал снег и лежит, плоско и слепо, похожий на зубную боль.
Осень на исходе. Глубокая старость года.
Старость — не всегда мудрость, не всегда просветление, но, как правило, — анестезия. Потому я и люблю свою старость. Сомневаюсь, что доживу до нее, дотяну, но люблю.
Дожить… до логического конца.
Стареющий неврастеник и аутист, набивший неопрятные ссадины на духовном пути, я тоже, Марьям, милая, я тоже мечтаю о том, что ты отважилась сделать!
Уйти в лес и заснуть в снегу — самая легкая смерть. Господи, где Твой лес?.. Где Твой снег, в который можно нырнуть с головой, — и никогда никто уже не разбудит? Ни в ад, ни в чистилище, ни в новый круговорот земных пыток.
Впрочем, в состоянии полнейшей, почти потусторонней апатии сил не хватает даже на мечты, на мысли. Ни о чем не мечтаю. Хочу совсем перестать хотеть.
Я прозрел неожиданно. Копились, сваливались в одну груду недоумения, удивления, несогласия… но я как-то добродушно моргал, разъяснял и оправдывал для себя каждое, глотал одно за другим, и ни одно не вставало поперек горла. Пока последний камушек не перетянул чашу весов и накопившееся количество не перепрыгнуло в качество.
Была репетиция предстоящей мистерии в Стрельце.
Н.Т. читала текст и разъясняла, какие группы и что будут изображать и как двигаться. В числе прочих фигур была пятиконечная алая звезда, символизирующая сердце России. Она пульсировала в центре зала (взявшись за руки, сходились и расходились ученики в красных плащах, гудя мантры) под радостный гимн, где были слова: «Пусть всегда пламенеет сердце России» — или что-то вроде.
Сначала я ошалел и, улыбаясь, смеясь, уверял ребят, что красный плащ ни за что не надену. (Именно нашей группе выпала честь представлять звезду.) Ребята, ответно смеясь, ласково хлопая меня по плечу (у меня такая роль в группе — большого ребенка, строптивого, глуповатого, милого), объясняли, что пятиконечная звезда — такой же древний оккультный знак, как и звезды с шестью и семью лучами. Стали раздавать красную материю тем, кто вызвался дома сшить плащи. Я убежал, не дождавшись конца, сославшись на дикую головную боль.
«Символ России! — шептал по дороге домой, ошеломленный, растерянный, но еще мутно-голубоглазый. — Какой же это символ, если это сатанинское клеймо России, и она только-только начинает его с себя сдирать, вытравлять, с болью и стонами, по живому…»
И уже дома все соединилось наконец, словно кусочки стекла и смальты подтянулись друг к другу, как намагниченные, встряхнулись, выстроились — и возникла мозаичная картина с недвусмысленной композицией и сюжетом.
Все высветлило.
И тесные иерархические клеточки…
И лица учеников…
И то, что я — «астрал»…
Красная звезда — катализатор, магнит — притянула к себе все разрозненные детали моего трехмесячного «теософского» опыта и засверкала — жадно, зловеще, торжествующе.
…Бедная Нина, я пытался убедить ее не читать в медитации текст Учителя, ведь он написан так бездарно и скучно, к тому же некоторые утверждения сомнительны, даже — настораживают («в результате чистки земли, благодаря мировой войне», «посвященные часто являются в качестве разрушителей, уничтожающих устарелые формы религии и правительства», «не соблазняйтесь тем, чтобы помогать, — предоставьте их личности их собственным мудрым душам»), но Нина продолжала читать (а я вылетал из энергетического потока и, скучая, пережидал в одиночестве), ведь она не могла ослушаться, ведь в медитации души учеников раскрыты, словно чаши, обращенные к небу, готовые впитать в себя чистейшую влагу истины, а рассудок, охраняющий от чужеродного, подозрительного, от лжи — выключен, и так легко заложить в мозг и подсознание программу, любую программу.
…Бедная Нина, скольких юнцов и зрелых животных — вроде меня — заарканит она в угоду своей истомившейся одиночеством сорокалетней плоти.
…Бедная Ольга, она так хотела помочь звонящим ей самоубийцам, и все приходящие сюда — мечтают помогать, исцелять, служить, а тех, кто мечтает заниматься черной магией, в Школу не принимают, зачем, они ведь и так уже в работниках у Сатаны, и без помощи Школы.
…Бедный Колька, он так и останется милиционером и членом КПСС, но при этом разовьет свои экстрасенсорные задатки, ох, как здорово разовьет…
…Бедные женщины, оказывается, кое-кто сходит с ума в этой Школе, Нина сказала неправду, что за этим следят, не следят, всего лишь исключают из числа посвященных, отбрасывают как забракованный, не выдержавший перегрузок человеческий материал.
…Бедная Тамара, впрочем, я очень надеюсь, что она не придет туда больше…
…Бедная Н.Т. Фиолетовая, сверкающая елочная игрушка — марионетка иных сил.
Он молодец, Сатана, он умеет работать, я в восхищении.
Филигранное мастерство, высший пилотаж — захват и подчинение лучшего в человеке. Стремящихся к свету — увести от него в сторону, жаждущих добра и самоотречения — превратить в своих стеклянноглазых рабов.
И это он придумал, должно быть, что продвигаются вперед только группой. «Только человек, окруженный многими, которые суть один, способен войти в эту Дверь, захлопывающуюся перед теми, кто ищет войти в нее один». Групповое сознание, групповое тело, групповое посвящение… Ученик растворяется в массе, теряя ответственность за все, что в ней творится, очень удобно, каждая личность — ничто, группа — ударная сила.
Каждая личность — безмолвный, послушный энергетический сгусток.
Конечно, это говорит, в числе прочего, о моей безнадежной тупости. И человеческой, и духовной. (Овен, гордый царственный ум — что за астрологическая издевка!)
Только через три месяца восторгов, благоговения, благодарности осознал я, куда пришел и чем занимаюсь.
Георгий, любая девушка из его общины поняли бы все через час, посидев на лекции или семинаре.
Никогда прежде не знал, что такое нервная горячка.
Озноб, жар и бред, словно при гриппе. Но не грипп.
Мешаются в нагретой голове обрывки телевизионных новостей, жгучие сообщения радио, клочки лекций Н.Т., писем Альбины, споров на группе…
…Задумайтесь, что происходит сейчас в Армении и Азербайджане, — говорит Нина. Глаза у нее зеленые, лицо усталое, но собранное и сильное. — Это проход на под-план сердца. Большинство у них там на манипуре, даже на свадхистхане… «Если армяне с их культурой на манипуре, то где же тогда мы, русские?! — кричу я Нине. — И какой же тогда будет у нас проход?» Нина укоризненно смотрит на меня и не отвечает. Я ведь так и не позвонил ей, наверно, она все еще ждет моего звонка… Мне возражает Колька. Возникает диспут. Тамары опять нет. У нее умирает сын, понимаю я. Или уже умер. А мы спорим тут… «Наши дети не принадлежат нам, — говорит Нина. Она славная женщина, я жалею ее и люблю, и прощаю магические эксперименты со мной, но никогда не смог бы найти с ней общего языка. — Когда умирает ребенок, мы должны понимать, что в этом — воля его души. Смерть каждого из нас осуществляется по воле нашей души, только мы не всегда знаем об этом». Она права, это я, жалкий недоумок… Но выключите наконец радио! Не могу слушать. Ни наше, ни западное. Не могу слушать, как армяне и азербайджанцы убивают друг друга, вырезают семьи целиком, с восточным изуверстом, до грудных младенцев и больных стариков… Пульсация красной звезды… Резня в Оше… Красная, красная, красная, ведь при каждой мистерии происходит огромный выброс энергии… выброс крови… Что она там колдует в центре зала, кружась вокруг своей оси, фиолетовая жрица… Может, я чего-то не понимаю в конструкции мироздания, но все равно это тошно. Я слабак, размазня, истерик. Не могу слушать радио. Я русский, у меня не будет погрома. Не большевик — не поставят к стенке. Не кооператор — не подпалят мою частную будочку. У меня нет детей, черт возьми, — не будут вставать дыбом волосы при мысли о маньяке-насильнике, стоит им запоздать на двадцать минут из школы… Я совсем один, как обугленный пенек, не жалко в конце концов попасть под шальную пулю или затихнуть под глыбой рухнувшего дома… Но я, о Господи! — уже умер. Потому что пришел к ним за истиной.
