Надо идти. Идти и мальчика, стихами говорящего, на ниточке вести.
А он решится. Обязательно решится. И даже ясно, где, в каком месте. В темном дворе у желтой стены угрюмо попытается стать ближе и родней. Преодолеть сопротивление ночного воздуха.
Всё. Так и есть. Стоит, красуля, спиною ощущая холод штукатурки. И кажется, уже готова, безвольно ждет, что свет в окошках, небо и луну закроет, заслонит лохматая, большая голова.
Незаживающая рана чужих губ коснется ее кожи.
Ох.
Много кубиков, целое море весеннего воздуха могут втянуть, вобрать в себя легкие бывший спортсменки. Прозрачного и невесомого на вдохе, но черного, тяжелого, как гиря, при резком, взрывном выдохе.
— Пара-пара-парадуемся на своем веку! — Зух отшатнулся от удара.
А бравая девица нырнула ему под руку, крутнулась и исчезла в чернильном омуте подъездного проема.
Наше вам с кисточкой!
В понедельник только кошки родятся. Серые фигушки по рубль десять. И весь вторник в ушах мяуканье стоит. А четверг — день порхающих и беззаботных, синиц в веселых сарафанах. Пристроишься за ним и на одной ножке в пятницу. А там уже хоть колесом ходи, хоть стой на голове.
Валера Додд едва не стала студенткой биофака. Знает.
То есть, имеет право недоумевать, откуда воронье? Сентябрьские звуки в мае? Даже в просушенном, прогретом, солнцем продезинфицированном Трансагентстве нельзя спокойно постоять у расписания автобусов. Доброжелатель обязательно в затылок каркнет:
— Ну, здравствуй, здравствуй.
А начинался день прекрасно. Пусть не сачком и обручем, зато ведерком. Оцинкованным, десятилитровым.
В половине шестого Валерку, нечесаную, но трезвую и праведную, поднял отец. Вернулся.
Тирлим-бом-бом.
Такой у Валерии Николаевны папка. Ключом никогда не пользуется. В сером подъездном киселе не дышит. Трамвайной медью не звякает. Бумажки на пол не роняет. Все звуки у него простые, громкие, понятные.
Отпирай, голуба! Я пришел. Молока нема, зато руки не пустые.
Дней пять тому назад Николай Петрович собрался и уехал. Это у него запросто. Полжизни человек провел в лесу — решенья принимает махом. Если тянет товарища проведать, речку Дерсу промерить резиновыми сапогами, значит, натура требует, закон природы. Ружье на спину и вперед.
Порох отсыревать не должен, а капсуля ржаветь.
Но вот вернулся. И вовсе не так, как мог бы, после недели в заказнике у друга егеря. Не с мешком лосиной печени, не с парой тетеревов, а с чужим ведром.
— Держи, — дочурке протянул железное, накрытое старой штормовкой. А под линялой парусиной — рыба! Акула, кит — серьезная такая щучка. Уснула, рот открыт — зубов не сосчитаешь.
День начался славно. С ухи, с отцовских прибауток. И обещал так и катить, шустрить воробышком, чирикнуть здесь, чирикнуть там, в зените кувыркнуться, ужин украсть у голубей, с небес спикировать в кусты вечерних светлячков, и там запеть.
Дискотекой грохнуть. Специальной гостье, редактору-стажеру, честь отдать фанфарами и трубами, фонтаном, фейерверком.
День намечался быстрый и красивый у девушки Валеры, у славной крали в сорочке с пуговками и вельветовой юбке. Но не сложился.
Моргнул свиными зенками начальника, и.о., Олега Анатольевича Курбатова, и растянулся жабьей пастью двоюродной сестры, Анастасии Савельевны Синенко.
Вот гадство!
Да нет, скорее скотство. Ни за что не сойти Олегу Анатольевичу за пресмыкающееся — холодный деликатес. Стать колхозная, брови совхозные и кооперативный запах «Шипра». Само здоровье и доска почета.
Уже второй месяц командует, заведует делами телерадиокомитета. Исполняет обязанности валериного благодетеля — Альберта Алексеевича Печенина.
Да, жил человек. Носил несвежие, но непременно светлые сорочки, заколку с камешком, на пальце — деталь от крантика водопроводного и графские запонки. Ногти не стриг. О творчестве любил порассуждать и об упадке киноискусства. А еще взял на работу дочь скорняка Валерку Додд. Зла никому не делал, настроения не портил, только воздух. Потел, как три коня, и грех заливал парфёном фабрики "Свобода".
Обычный человек. В один апрельский понедельник пошел сделать заурядный черно-белый рентгеновский снимок. Без завтрака ушел и не вернулся.
На пару минут буквально заскочил. Пижаму взял, носки и мыло. Любимую двустволку вытащил из шкафа, но заряжать не стал. Погладил и снова зачехлил. Хотел стопарик «русской» накатить, а хватанул полный стакан и на столе пустой оставил. Захлопнул дверь, соседям ключ отдал и в хирургическое отделение. По лужам. Не оборачиваясь, не оглядываясь.
Там был довольно скоро прооперирован, и, говорят, удачно. Уже ходил по коридору в фетровых шлепанцах, курил тайком под лестницей, но киноведом и ответственным товарищем себя еще не ощущал. Не чувствовал. Пока только простым метеорологом, ведь жил словно под флюгером, под ветряком — прогнозами, температурой и давлением.
Сыр в масле тем временем катал Олег Курбатов. Хозяйствовал. Большой, землистый, влажный, как казенный лен. Перина, подушка и матрац. Зам.
Давно он подбирался к Лере. Бил клинья, удочки закидывал. В день Красной армии плясал, ломался перед лапушкой, мел галстуком. Восьмого марта с противоположной от Минздрава стороны заходил. Соблазнял номенклатурным «Салемом». Извел полпачки. Широкий пиджачок, шерсть эдинбургскую устряпал пеплом. И хоть бы что.
Улыбка, взгляд — все было правильным, все обещало понимание. Контакт и зажиганье. Но каждый раз не с той оказывался. Никакой тебе эстетики и красоты в берлоге холостяцкой. Одна лишь физкультура.
Спасибо, люди помогли. Не бросили. Коллектив. Спаянный, женский. Невзлюбил, не принял Валерию Николаевну Додд.
С самого первого дня отнесся настороженно, а год прошел, и только одного желал — исторгнуть, избавиться, забыть. Анюта-машинистка, как и положено правофланговой, барабанщице, первой забила тревогу. Глаз у нее наметанный, опыт побольше, чем у всего отдела "социально-бытовых проблем", а нюх собачий. Мгновенно сообразила, отчего на рыле мыло. А брови Олега Анатольевича так и сигают через переносицу. Котяра, с рук ест и тут же бочком пристраивается к чужой лодыжке.
Беда.
Но что гораздо хуже — коллеги из сердца вырвали. Корреспонденты и младшие редактора, имевшие, в отличие от Ани из приемной, с товарищем Курбатовым контакты сугубо производственного характера. Красивые, хорошие, тоже из списков вычеркнули. Все, дружно, разом ополчились на веселую Валеру. Увы, даже высшее образование не выручает, когда вдруг выясняется такое. С приходом длинноногой выдерги единственным местом в телерадиокомитете, где мужчина может кофе угоститься или «ТУ» стрельнуть, оказалась редакция программ для учащейся молодежи и юношества.
И уж совсем грустно, что подвела черту, поставила точку в деле Додд В.Н. ее наставница и покровительница, мамаша многодетная, Кира Венедиктовна Мирская. Додумалась! Единственный, быть может, за всю историю южносибирского телерадиовещания звездный шанс кому был отдан? Предоставлен? Валерке. Смазливой уличной шалаболке. Ни диплома, ни опыта, без года неделя воду кипятит за Кириной спиной, и вот уже, пожалуйста, ведущая. И не "Сельского часа" или "На стройках пятилетки", нет, самой главной передачи сезона, да что сезона, года, века — "Студия Диско".
Прикончить тварь. Нож в сердце ей и пулю в лоб.
А, впрочем, отпечатков пальцев нет. Ни слез, ни капель крови. Даже графологическую экспертизу не сделаешь. На пишмашинке отпечатано письмо, пришло обычной почтой, штемпель круглый, бумага белая стандартного формата, сама расправилась на сгибах и в папочку. В зеленую, что на столе у товарища Курбатова. Под первоклассный дерматин с золотом буковок "Участнику XXII областной конференции". Лежит в тепле и даже не шуршит, ждет, когда же, наконец, мелькнет на том конце глухого коридора знакомый свитерок и синие джинсы.
Есть. Прибыла.
— Алло, Валерия Николаевна… здравствуйте, да… да… пожалуйста, ко мне зайдите… жду…
Жирное солнце пялилось в окно кабинета. Всей жаркой мордой норовило влезть. Свое, не подведет. Из-за плеча выглядывает. Ты видишь собеседника, а он тебя нет. Весна!
— Доброе утро!
— Доброе, доброе… Валерия Николаевна… прошу, прошу…
Муха снялась с плафона настольной лампы, села на желтый линолеум и вышла. Не крылышками, а ножками рисуя. Удалилась из кабинета скорым шагом. Утекла в узкую щелку между полом и дверью. Деликатная какая. Олег Анатольевич никогда таким не был.
Он всегда был шумным и назойливым. Но в юности это ему помогало, большому, мягкому, в родинках и ямочках. А еще стишки. Ну да.
Телеграмма уж готова,
Ни одной в ней запятой,
В ней всего четыре слова,
