Я снова завелся.
– Впрочем, выход есть. Ты меня, наконец, полюбишь, твоя мама согласится взять меня в свой дом, а твой папа поможет мне сделать карьеру! Дело осталось за немногим, а именно – за тобой! Мое спасение – в выгодном браке, и поэтому я говорю: я твой, бери меня!
Ее лицо залилось краской. Она взяла меня за руку.
– Митя, на мне что, свет клином сошелся? Я что – одна в этом городе?
Я накрыл своей ладонью ее руку.
– Извини. Мы – друзья, мы – коллеги, и мы должны сохранять то, что у нас есть. Это стихотворение я уже выучил. И, естественно, я не ищу выгодную невесту. Особенно в твоем лице.
Мы так еще посидели с минуту, потом она забрала руку и сказала:
– Давай в следующее воскресенье пойдем в монастырь на 16-ю. На литургию. Она начинается в девять. Только не говори, что я сошла с ума. Просто встанем очень-очень рано. И пойдем пешком. Как ходили когда-то давно, до трамваев и такси.
– Ты знаешь, сколько туда идти?!
– Ну, часа два, может быть.
– Отсюда до вокзала – минут сорок и от вокзала наверное еще часа три. Итого четыре.
– Это именно то, что я хочу. Встанем рано-рано. В пять. Не будем завтракать. Или только чаю попьем.
Она выглядела как блаженная, ни о чем не ведающая за пределами своих фантазий, чьи желания надо выполнять, поскольку обида может ее покалечить.
– Ну, давай пойдем. От тебя или от меня?
У меня просто талант говорить двусмысленности. Но эта двусмысленность, кажется, отрезвила ее.
– Ты понимаешь, что мы пойдем в церковь?! – она легонько хлопнула меня ладошкой по затылку. – Как можно идти в церковь с такими мыслями? Ну почему ты такой?
Я не успел ответить, обнаружив приближающегося к нам Костю Швуима. Как я слышал, он только что создал новую рок-группу – “Ассоциацию пролетарских музыкантов”. Костя раньше ходил в загранку, но недавно сошел на берег. Или его сошли. Ему было лет 40, и в местном рок-движении он, кажется, нашел способ продлить молодость.
– Здравствуйте, писатель и его дама, – сказал седовласый и грустный Костя. – Вы знаете, что у нас завтра концерт?
– Где?!
– В портклубе. Твоя фамилия будет в кассе, получишь билет.
– Два.
– Я извиняюсь, конечно два!
– А почему так внезапно, безо всяких объявлений?
– Ты понимаешь, у них же все делается, как у революционеров-подпольщиков. Сперва они не знают, где есть свободный зал. Когда они находят зал, наш вокалист не может петь. Он случайно перепил. Потом ему становится лучше, но, как назло, наши песни не прошли через их худсовет.
Костя улыбнулся, обнажив темные от табака и кофе зубы.
– А кто будет петь?
– Петь! Девушка, этот рок-критик еще не выучил, что поют в опере, – обратился Костя к Наташе. – У нас не поют. У нас другой жанр. Нам нужен дебил, который может закатить часовую истерику с пусканьем пены изо рта. И я такого нашел. Алик Проскуров. Это – самородок. Приходите, не пожалеете.
– Пойдем? – спросил я Наташу.
– Ну... пошли.
Хотела в церковь, а попадет на шабаш, подумал я.
У входа в Портклуб толпилась мрачного вида молодежь в джинсах и черных кожаных жилетах, у некоторых на голое тело, с серьгами, в клепанных-переклепанных браслетах и поясах, некоторые в колючих ошейниках. Часть была побрита наголо, другие, напротив, отпустили волосы до плечей – стилистический коктейль хиппи, панков и металлистов, возможный только на глухой периферии. Собравшиеся сосредоточенно курили, переговаривались вполголоса, как члены тайной секты. Рядом стояли или висли на них подруги с панковскими прическами “дикообразами”, в кожаных и джинсовых мини-юбках, в чулках-сетках, в полусапожках. Рукописная афиша гласила: “Рок-клуб ОМК представляет “Ассоциацию профессиональных музыкантов””. “Пролетариев” сменили на “профессионалов”. Естественно! В попытке связать эту музыку с пролетарской культурой могли усмотреть насмешку. Хотя музыка была чисто пролетарской. Интеллигенты в очках такое не слушали. Трудовое крестьянство тоже интереса к ней не проявляло. Оставалась рабочая молодежь. Просто те, кто внес поправку в название АПМ, знали только одну рабочую молодежь – с агитплакатов “Вперед к победе коммунизма!”.
У дверей Гончаров говорил с двумя инструкторами, которых прислали пронаблюдать и доложить. Он их учил жизни, водя перед их физиономиями сигаретой, а те кивали, время от времени бросая на окружавшую их публику взгляды, в которых презрение мешалось с испугом. На своих отчетно-выборных собраниях и дискотеках с утвержденным репертуаром они таких уродов не видели.
В переполненном, гудящем многими голосами зале мы нашли места только в предпоследнем ряду. В последнем сидела уже пьяная компания. Когда мы проходили мимо, кто-то уронил бутылку, и она громко покатилась по полу. Компания заржала. Наташа с испугом посмотрела на меня, словно спрашивая – не подыскать ли место поспокойней.
На сцене техники пробовали гитары. Слышно было электрическое гудение усилителей. Один техник с бас-гитарой бегло сыграл гамму и, откликнувшись на упругий звук басовых струн, несколько человек, вскочив с мест, закричали: “Металл давай!”
“Раз, раз, раз”, – стали пробовать микрофон. Снова загудел, забился гулким ритмом бас и оборвался. Эти звуки были своеобразным ритуалом приготовления к концерту, подогревом и без того возбужденного зала, обещанием грядущего веселья.
– Металл давай, с-сука! – крикнули за спиной.
Наташа снова испуганно посмотрела на меня, и я тогда обнял ее за плечи и привлек к себе.
– Не бойся, все будет хорошо.
В четверть девятого, когда воздух в зале сгустился и повлажнел, свет погас, и на сцену в белом круге света выбежал легкой трусцой ведущий. Я видел его несколько раз в ОМК. Он таскался за какой-то из рок-групп, придумав себе роль ведущего рок-концертов. Вел он себя, при этом, как конферансье на студенческих капустниках. Говорил много и развязно, подменяя многозначительной интонацией отсутствие юмора. Редкие длинные волосы он зачесывал назад и завязывал в хвостик на затылке. Сейчас он вышел на сцену в самопальных джинсах, сплошь облепленных карманами со змейками, и в жилете на голое тело. Руки у него были как очень светло-сиреневые черви.
– Добрый вечер, друзья! – крикнул он в микрофон, тут же отшатнувшись от него, словно не ожидал, что выйдет так громко. – Добрый вечер, друзья металлисты, друзья наших металлистов и друзья всей черной металлургии нашей родины!
В зале засвистели, затопали.
– Металл давай, падла!
– Сегодня весь вечер на манеже – единственная и непав-втарим-мая “Асс-социация праф-фессиональных муз-зыкантов”! Мы просим всех соблюдать спокойствие, насколько это будет возможным!
– Ме-талл! Ме-талл! – стали скандировать в зале. – Ме-талл!
– На клавишах – лидер группы Константин Швуим!
– МЕ-ТАЛЛ! МЕ-ТАЛЛ!
– На гитаре – Анатолий Таржинский!
Крик “металл” утонул в реве гитары. Белый овал света вырвал из мрака Таржинского. Обнаружив себя в центре внимания, худощавый высокий парень с аккуратной прической раскрутил в воздухе руку, как это делал Пит Таунсенд, а затем легко взял три первых аккорда Smoke on the Water. Звук гитары смешался с ревом толпы.
– а-а-а-анах-анах-анах, –
– МЕ-ТАЛЛ! МЕ-ТАЛЛ!
– ... Акопов! – пробился голос ведущего.
Рев и вой. Рев и вой.
– ... ас-и-таре...
– МЕ-ТАЛЛ! МЕ-ТАЛЛ!
– ... алерий Прессман!
Рев и вой. Рев и вой.
– И наконец – голос “Ассоциации” – Алик Праскуров!
– Клавиши в мониторе... Ничего не слышу! – голос Швуима.
Слова “клавиши” и “монитор” прозвучали как колдовское заклятье, внезапно заставившее зал стихнуть.
Акопов попробовал звонким ударом тарелку, потом ухнул и забился бас Прессмана. Низкий и упругий звук отдался в животе, сердце тревожно замерло. Первый шквал звука вызвал ощущение полной глухоты. От последовавшего грохота зал стал ритмично содрогаться. Словно кто-то огромной подушкой бил по крыше здания. В-вах! В-вах! В-вах! Потом в новом белом овале возник Голос АПМ. На щупленьком Проскурове был то ли плащ, то ли черный ситцевый халат, какие носят уборщицы. На голове – кепка. Держась за полы халата, он стал кружится по сцене, иногда останавливаясь, чтобы, слегка согнув ноги в коленях, изобразить руками, что это он играет – то на гитаре, то на барабанах. Когда он начинал кружится, полы халата разлетались, открывая его голые ноги. Он был то ли в трусах, то ли в очень коротких шортах. И вдруг наступила совершенно оглушительная тишина. Я поймал себя на том, что судорожно пытаюсь сделать вдох и выбить пробки из ушей. Наташа закрыла уши ладонями, как наушниками.
А Проскуров неожиданно низким и сиплым голосом завыл:
–Пра-а-а-а-а-ащай ка-афейная-а-а-а с-стра-а-на-а-а-а!
Это было вступлением к новому шквалу звука.
Проскуров, между тем, сорвал с головы кепку – лысина засияла под прожекторами – и стал выбрасывать руку с ней перед собой в такт тексту.
Слышны под землею железные стуки,
