Они побежали. Платонов начинал по большому кругу и находился в нескольких метрах впереди. После второго поворота, при выходе на прямую, Ивар нагнал его и пошел рядом. Платонов шел упрямым, четким шагом. Ивар невольно залюбовался. Подумать только, человеку пятьдесят шесть! Наверное, он жил хорошей, размеренной, здоровой жизнью, если мог так сохраниться.
Сам Ивар шел широким, красивым шагом, тем самым, который некогда назывался «стилем Стенерсена», но теперь считался устаревшим, хотя в глазах знатоков не утратил своей прелести. Для его манеры был характерен плавный, необычайно ритмичный шаг. Со стороны он казался неторопливым, но это неверно: он давал очень сильный, упругий толчок и большую длительность скольжения. Казалось, что, выводя ногу вперед, Ивар пристукивает коньком об лед.
Ивар взглянул на трибуны. Ему показалось, что часть публики покинула скамьи, другая — занята разговорами, чтением программ. Ему стало горько. Так ли смотрели его бег в Давосе, Осло, Тронхейме, да и в той же Москве до войны?.. Но сейчас он выдохся, и никому не было до него дела.
Он оглянулся на Платонова. Не слишком ли он его опередил? Ивара совсем не прельщала эта легкая победа. Но нет, старик шел рядом. Ивар немного сдержал шаг и дал Платонову обойти себя. На третьем круге он снова догнал его, а следующие два круга они шли конек в конек. Парень в белом свитере с красной стрелой равнодушно переменил щитки с порядковыми номерами кругов. Осталось четыре круга. Наверно, все с нетерпением ждут, когда кончится эта богадельня и снова начнется серьезная борьба молодых.
Лед молочно засветился изнутри, под ногами возникла черная тень, коротенькая, будто свернувшаяся в клубок, трибуны чуть отодвинулись, стали выше, огромней, они словно нависли над ледяной дорожкой — это зажглись фонари. Послышалась музыка. Старый-старый вальс, исполняемый на пиле. Звук был долгим и благостно-тоскующим. Под этот вальс было очень легко идти, его исполняли на всех стадионах мира и даже называть стали «конькобежным вальсом».
Этот молочный свет, как будто растворенный подо льдом, долгие, влекшие за собой звуки старого вальса пробудили тысячи воспоминаний. Жестокая печаль сдавила сердце. Ивар рывком подался вперед, словно пытаясь уйти от этой печали. И, как всегда, возникшее решение прозвучало в нем чужим, властным голосом: «Покажи им всем, что ты еще не мертвый…».
Впереди оставалось еще два круга, два огромных круга по четыреста метров, но Ивар решился на рывок. Он снял со спины сперва одну руку, затем вторую. На какой-то миг он вспомнил о Платонове, и ему стало неловко. Нехорошо обижать старика. Он обернулся со смутным намерением улыбкой, взглядом объяснить тому, что с ним происходит, но увидел, что Платонов приближается к нему, размахивая руками. Старик принял темп. «Ну и черти эти русские, — подумал с восхищением Ивар, — им все нипочем! Тем лучше, значит, просвет между нами не будет разительно велик».
Он сложился и, наклонив тело влево, пошел на поворот, энергично размахивая правой рукой и прижимая конек к самой черте.
Ивар все набирал скорость, хотя сердце больно колотилось, а в ушах стоял тяжелый гуд. «В человеке есть сила и еще немножечко», — вспомнил он, стараясь поверить в правду этих слов. Оставалось полтора круга. Он услышал несколько хлопков. Они жалко прозвучали в настороженной тишине и потерянно смолкли. Но он был благодарен неизвестному человеку. Выходя на прямую перед последним кругом, он увидел, что парень в белом свитере с красной стрелой готовится переменить щиток. Ивару хотелось, чтобы тот сделал это скорей, раньше, чем он пересечет черту. Ему так не терпелось увидеть щиток с цифрой «один»! Но человек в белом свитере держал щиток в руке, и перед Иваром упрямо маячила цифра «два», как будто бы ему предстояло еще два невыносимо длинных круга. Он не заметил, когда парень в свитере наконец переменил щитки, но услышал голос диктора, объявившего, что Ивар Стенерсен пошел последний круг.
Ноги дрожали, ему казалось, что он бежит не по широкой глади льда, а по узенькой рейке и вот-вот сорвется. Воздух стал тяжелым и непроницаемым. Он холодил рот, но не давал притока легким. И все же Ивар чувствовал, что идет все быстрее. Раздались аплодисменты, а может, это только померещилось?.. Ивар чувствовал глухую злобу к людям, сидящим на трибунах. Они думают, что он для них старается. О черт! Ивар на какой-то миг почувствовал, что сейчас это случится. Конек попал в трещину. Ивар споткнулся. Тусклая желтизна льда приблизилась к его глазам. Невероятным, мучительным усилием он выпрямил корпус, взмахнул руками, удержал равновесие. Все же он далеко заехал на чужую дорожку и несколько секунд продолжал бежать по ней. Вся его отчаянная попытка была скомпрометирована. Он финишировал в бешеном темпе, как в дни молодости, но теперь все было испорчено. Да разве могло быть иначе? Наверно, и никакой трещины не было, просто дрогнули ослабевшие ноги.
Тяжело дыша, Ивар медленно катился мимо трибун к темному углу, где стояла машина для поливки льда. Он равнодушно выслушал, как диктор объявил его результат.
— Что ж, это неплохо даже для молодого бегуна средней силы. Тебе есть чем гордиться, Ивар, — сказал он с жесткой усмешкой.
Он услышал свое имя. Кто его зовет? Гуд в ушах несколько затих, и тогда Ивар услышал многоголосый крик:
— Стенерсен! Стенерсен!..
Его имя летело с трибун. И вдруг, совсем рядом, пронзительные мальчишеские голоса.
— Стенер-сын!.. Стенер-сын!
— Ива-а-ар!..
Ивар тяжело оттолкнулся и медленно покатился вдоль трибун. Он низко пригнул голову, но краешком глаза видел тянущиеся к нему руки, хлопающие ладоши.
Он ничего не понимал. Или русские, которым импонирует всякое проявление мужества, так оценили то страшное усилие, которое он сделал, чтобы не упасть? Неужели только это? Рассерженный, смущенный и грустный, Ивар поднял голову и взглянул на трибуны. Вместо холодного азарта, который он привык видеть на бледно-страстных лицах болельщиков, он прочел в глазах зрителей выражение большой человеческой дружбы.
— Кажется, я опять стал понимать по-русски…
И тогда Ивар гордо поднял вверх руку и помахал ею в воздухе. Он медленно объехал полный круг, и хотя не выиграл в этот день никакого первенства, он никогда за всю свою долголетнюю, богатую триумфами спортивную жизнь не испытывал такой полноты счастья.
Когда он пробирался сквозь узкий проход в раздевалку, он заметил Лив Борн, и его поразила тяжелая медь ее волос.
— Ты была замечательна, Лив, — сказал он, коснувшись ее тонкого и сильного плеча.
Она улыбнулась. В его душе не было больше несправедливости, и улыбка этой немолодой женщины показалась ему прекрасной…
1
Мереда Курбанова сняли с поста председателя колхоза за год до окончания войны. Когда-то у Мереда была слава, но душа его оказалась слишком узкой и неемкой: она не смогла вместить славы. Меред стал чванлив, чванство обернулось толстым брюхом, ленивым, укороченным жестом, словно халат жал ему в проймах, заплывшими глазками и тонким повелительным голосом.
В те дни, когда Меред был еще сухим и горячим, колхоз «Заря» процветал. Портрет Мереда напечатали в газете, его премировали поездкой в Москву на Сельскохозяйственную выставку. Одному слава дает крылья, другому вяжет руки. Когда Меред вернулся домой, колхозники не узнали его. Он был важен и ленив, как перекормленный индюк. До войны дружный и трудолюбивый коллектив «Зари» делал незаметной чванливую неповоротливость своего башлыка, но с уходом на фронт лучших работников для «Зари» настали трудные времена. Война требовала подвига, но обленившаяся душа Мереда была не способна на подвиг, на большое свершение — только на хитрость. У него была одна забота — любой ценой удержать свою меркнувшую славу.
Когда приближалось время сдачи госпоставок, Меред приказывал запрячь в арбу пару верблюдов и ехал на базар. Там он закупал перо, пух, яйца, овощи и этим возмещал недостачу. Расплачивался Меред колхозной конюшней. Знаменитого жеребца Казгена он настолько часто уступал на сторону за разную мзду, что лучший производитель области утратил свою силу. Многих славных скакунов лишились конюшни «Зари». К концу войны здесь оставались два чалых мерина с белыми глазами, иомуд сомнительной крови да полуторалеток Жаворонок, жеребчик ахалтекинской породы, последний отпрыск Казгена…
За год до окончания войны в колхоз вернулись два демобилизованных по инвалидности воина: Хаджи Сарыев и Чары Мамедов. Оба были славными джигитами, на колхозных скакунах уходили они на фронт, но там пути их разошлись. Чары остался в кавалерии, а Сарыев пересел на танк. Танкист вернулся первым — в бою под Варшавой ему раздробило руку. Сарыев быстро разобрался в делах колхоза. Он пристыдил односельчан за то, что они так долго терпели хозяйничанье Курбанова, и вывел Мереда на чистую воду. Курбанова разжаловали в чабаны. Теперь он целыми днями сидел у подножия Копет-Дага, по склонам которого раскинулись колхозные пастбища, жевал плов, вытирая пальцы о халат, и размышлял о сложности колхозной жизни, в которой он, Меред, так и не сумел разгадать какой-то важной пружинки.
