На грациозном запястье, будто выточенном из эбенового дерева, красовался серебряный браслет, искусно переплетенный из тонких полосок, словно кожаных ремешков. Он впервые видел так мастерски изготовленное изделие. Кузнецы в Аире тоже делают чудеса.
На груди ее покоился амзад. Рисунки при таком бледном свете разобрать было нельзя — слишком часто набегали пылевые облака, но слой кожи казался плотным, наверное — двойной, он обтягивал небольшой яйцевидный корпус инструмента. Размер амзада был немного меньше обычного, а звук тоже был необычен — под стать всей раздававшейся мелодии. Сердце горело — он обонянием чувствовал запах горелого! Его шатало, в ушах раздавался голос райской птицы, напевавшей из кущ:
«Лишь те живые,
что не владеют стадами верблюжьими
Лишь те живые,
что обладают живыми душами!
А хлеб насущный ты будешь есть,
доколе в теле дух жизни есть»[126].
Голос его расколол небеса, и джинны на Идинане вздрогнули и прислушались. Заголосили феи в пещерах Тадрарта, заплясали гурии в неведомом райском саду…
Зараза расползлась, тела благородных мужей запылали огнем. Воцарилась полная тишина, даже старики напрягли слух на брошенном всеми холме. Дети затаили дыхание, прижавшись к матерям.
Ноготки принцессы продолжали грациозно перебегать по божественной струне — такой натянутой, чувственной, тонкой… Опьянение терзало его, сердце разрывала сдавленная, давняя тоска по неведомому. В мелодии его звучали страсть и нетерпение — найти, открыть тайну Сахары и жизни.
Удад еще раз подал голос в ответ на слова обратившейся к нему неведомой птицы:
«О мир, сотворенный для тягот
и для обмана!
Бремя твое не вынести никому,
кроме Идинана.
Он один встречает ветры и
бури без страха.
Ни во что не ставя пустую чалму
из праха!»[127]
Уха качнулся. Следом за ним согнулись Ахамад и трое послушников. Каждый издал из груди глубокий сдавленный вздох, обращая к небесам жалобу на неизбывную тоску и черствость одиночества в бескрайней Сахаре Аллаха. Но Удад воссылал свою пронзительную, смертную печаль еще выше. Она достигла вершин, воспарила над ними, витала в звездном просторе.
Он не видел чистых как роса капель, проступивших в глазах замершей и словно застывшей принцессы. Они скатились на чудесный инструмент, а нервные жаждущие пальцы не остановились — продолжали рвать, словно стремились стереть в порошок совсем истомившуюся струну. Звуки грянули ввысь, прямо к райскому пению. Эта музыка и голос сливались порой воедино в божественной суре, разрывая сердца и заставляя слезы литься от неиспытанного никогда ранее восторга, а порой — амзад отступал, отдавая простор голосу, исходившему из райского сада. Все менялось до наоборот — голос вдруг затихал, оставляя пространство своему чарующему двойнику — бессловесному звуку. Никто во всей Сахаре не знал, почему это одно пение может совершать такие чудеса — повергать во прах величавость аристократов и расплавлять стыд чистых невинниц. Пропадала пропадом гордыня, испарялись обряды и условности. Непримиримые обращались друг к другу, рыдали девушки и госпожи.
И вдруг… он вскочил на ноги!
Вся равнина дрожала, шаталась, издавая в пожаре сдавленные, мучительные вздохи. Удад двинулся по направлению к горе, но дервиш преградил ему путь. Тупо встал перед ним и, отирая тыльной стороной ладони слюну с губ, произнес:
— Ты обещал взять меня с собой в горы и солгал мне. Научи меня, ради Аллаха, пению. Я тебе все прошу, ничего не спрошу, если ты меня только обучишь пению!
…Что это за напасть — слушать болтовню дервиша после того, как преступил порог Неведомого и сделал первый глоток из родника тайн?..
Он попал с ним в трудное положение в людской толчее. Полная луна преклонила колени, грозя погрузить равнину во тьму. Несмотря на это Анай почувствовал: дрожь пробежала по телу, лишь он увидел эти щеки, изрытые оспой. Не только одни черты этого рябого лица привели его в трепет — глаза, его глаза блестели дерзко, источая непонятную. скрытую энергию. Он прошел еще несколько шагов, потом встал и обернулся.
— Ты! — неожиданно для самого себя прокричал он.
Бледный призрак рассмеялся в ответ и приподнял нижнюю часть головного покрывала, закрепляя маску на носу — в насмешку:
— Я.
Анай вздрогнул. Прыгнул ему навстречу и спросил еще раз:
— Ты?!
— Я.
Он поборол гнев, но почувствовал, как жар кинулся в голову. Он дышал глубоко, заговорил несвязно:
— Как это пропало из памяти?.. Как… Как я забыл, что ты… Ты один на свете, кто позволяет себе с ветром играть? Как же ты пренебрег таким важным делом — клады свои искать?
Призрак пододвинулся поближе и схватил его за запястье. Зашептал игриво:
— А кто тебе сказал, что я не ищу золото?
Анай резко освободился от его пальцев, словно змею[128] скинул прочь:
— Когда же это предсказатель забивал себе голову сокровищами?
— Хе-хе-хе! А что же, понять нельзя, что я могу обычаи свои поменять, да и занятия к тому же?
— Когда это предсказатель свою природу и дело менял?
— Хе-хе-хе! Добро пожаловать! Ты-то сам, видать, не изменился. Натура все та же — упрямая да злая.
— Больно храбрым стал на чужой земле! Скачки праздничные поганишь — на чесоточной верблюдице в обетованное полез!
— Худая верблюдица — худая!
— Да к ней любые приметы справедливы, когда хозяин ее — предсказатель.
— Ну, что же. Все ведь добром кончилось, так? Вот и ты без дела слоняешься, наслаждаешься праздником своим заветным. Хе-хе-хе!
— Ты самых благородных людей сбил, еще немного — все ребра бы празднику поломал!
— Хе-хе-хе! Ну уж, ребра-то его целы остались, не треснули, с божьей помощью!
Анай, взбешенный, горячо задышал, а пришлый собеседник его приглушил свой мерзкий смех. Анай схватил предсказателя за руку и отвел его в сторону, на свободное пространство. Произнес угрожающе:
— Давай сейчас же прочь убирайся!
Рябой предсказатель лишь засмеялся в ответ, а султан-мухаджир продолжал:
— Ко всем чертям! Куда хочешь, иди. Сахара — большая.
— Я боюсь, не сумею, — заявил предсказатель холодно.
— Сумеешь! На равнине нам с тобой не ужиться — не вынесет!
Предсказатель высвободил руку из пальцев сжимавшего ее Аная и произнес, как ни в чем не бывало:
— Боюсь я, что ты сам к чертям прежде меня отправишься. Хе-хе-хе! Не считай мои слова себе предсказанием.
— Я людям о тебе всю правду открою, — продолжал Анай угрожающе. — Я вождю расскажу всю правду о тебе.
— А твоя-то правда?
— Я ему скажу, что ты прорицатель из страны магов.
— А я о тебе правду расскажу. Думаю я, что ветер им всем надоел, а гиблый-то в этом году, против обычая, надолго затянул свою песню, и никто из них не знает тому причины.
— Ты не знаешь, как они магов ненавидят и предсказателей из Кано.
— Я знаю, как они гиблый ветер ненавидят и песчаные бури. Ох, если б знали они только, что ты тому виновник!..
Анай задохнулся, потерял рассудок:
— Заткнись, враг божий!
— Ха-ха-ха! — раздалось в ответ. — Уж боги-то лучше знают, кто из нас им истинный враг, так что не хули понапрасну, не богохульствуй!
Анай замолчал. Его собрат пригласил жестом присесть на просторе. Полная луна пустилась в свое странствие к закату. Мужчины собирались группами, куда-то направляясь, площадь постепенно пустела от женщин. На востоке несколько девиц стучали в такт на барабанах, пытаясь привлечь соучастников.
— Чего ты хочешь? — пошел Анай на мировую. — Что тебе надо, чтоб ты оставил меня в покое?
Предсказатель, прежде чем отвечать, натянул литам[129] повыше, нарочито спрятав за ними свой нос:
— Ты прекрасно знаешь, чего я хочу, Великий Аманай — вот кто хочет, а не я, мое дело — истребовать его волю.
— Хватит об Аманае.
— Я сам ничего не хочу. Ты же признался только что: предсказатель сокровищ не ищет. Мне чужого не надо.
— Не вставай между мной и Аманаем. Я тебе никаких представлений за спиной не делал.
— А я не вставал. Все дело в том, что я пытаюсь остановить гиблый. Я хочу всего лишь землю свою спасти, от гибели отвратить. В старину, когда такие вот, вроде тебя, нарушили клятву и не исполнили обеты, он обрушился на долину Нила и устроил великое море песков на востоке и на западе, насыпал великое море песка, а сегодня он хочет Сахару всю пополам разделить и провести огромное море песчаное посередине — все из-за тебя!
