Филип попросил сперва ложу, но лучшие места уже разобрали, представление в этот вечер было весьма торжественным, и Филипу пришлось довольствоваться креслами в партере. Генриетта была раздражена и необщительна. Мисс Эббот оживлена и готова хвалить все подряд. Она сожалела только об одном - что не захватила с собой нарядное платье.
- Мы выглядим достаточно прилично, - заметил Филип, которого забавляло ее неожиданное тщеславие.
- Да, я знаю, но ведь нарядное платье занимает не больше места в чемодане, чем будничное. Почему надо приезжать в Италию пугалом?
На сей раз он не ответил: «Но мы же здесь, чтобы спасать ребенка». Ему вдруг представилась очаровательная картина, одна из очаровательнейших, виденных им в жизни: раскаленный театр, снаружи - башни, темные ворота, средневековые крепостные стены. За стенами - рощи олив, озаренные лунным сиянием, белые вьющиеся дороги, светляки и непотревоженная пыль. А посреди всего этого - мисс Эббот, жалеющая, что выглядит как пугало. Она попала в самую точку. Вернее нельзя было и сказать. Эта чопорная провинциалка оттаивала в атмосфере красоты.
- Неужели вам здесь не нравится? - спросил он.
- Страшно нравится.
И, обменявшись столь смелыми репликами, эти двое убедили таким образом друг друга в том, что романтика еще жива.
Тем временем Генриетта зловеще покашливала, созерцая занавес. Наконец занавес поднялся, открыв территорию замка Рэвенсвуд, грянул хор шотландских вассалов. Зрители постукивали ногами, барабанили в такт косточками пальцев и раскачивались под звуки музыки, точно колосья на ветру. Генриетта, в общем равнодушная к музыке, знала, однако, как ее следует слушать. Она испустила леденящее душу «ш-ш-ш!».
- Перестань, - шепнул брат.
- Надо с самого начала поставить их на место. Они болтают.
- Они, конечно, отвлекают, - пробормотала мисс Эббот, - но, может быть, нам лучше не вмешиваться.
Генриетта затрясла головой и опять зашикала. Зрители стихли, но не потому, что нехорошо разговаривать, когда поет хор, а потому, что угождать гостям естественно. На какое-то время Генриетта усмирила весь зал и теперь с самодовольной улыбкой поглядывала на брата.
Ее триумф вызвал у него раздражение. Он давно усвоил принцип итальянской оперы, стремившейся не создавать иллюзию, а развлекать. Поэтому Филип вовсе не желал, чтобы праздничный вечер превратился в молитвенное собрание. Но как только начали заполняться ложи, власть Генриетты кончилась. Знакомые семьи приветствовали друг друга через весь зал. Сидящие в задних рядах партера окликали братьев и сыновей, поющих в хоре, и громко расхваливали их пение. Когда у фонтана появилась Лючия, раздались бурные аплодисменты и выкрики «Добро пожаловать в Монтериано!».
- Невоспитанные дети! - проговорила Генриетта, откидываясь на спинку кресла.
- Гляди, да это наша распаренная дама с Апеннин! Которая никогда в жизни так не...
- Фу! Прекрати! Сейчас она покажет всю свою вульгарность. По-моему, здесь еще хуже, чем в туннеле. Мы совершенно напрасно...
Лючия запела, и на миг настала тишина. Певица была толста и уродлива, но голос был все еще прекрасен, и зал загудел, как сытый улей. Вся ее колоратурная партия сопровождалась восхищенными вздохами, а верхнюю ноту заглушил всеобщий взрыв восторга.
Так и шло представление. Певцы черпали вдохновение в одобрении публики, и два знаменитых секстета были исполнены вполне сносно. Мисс Эббот поддалась общему настроению. Она тоже болтала, смеялась, аплодировала, кричала «бис!» и радовалась, обнаружив здесь красоту. Что касается Филипа, то он не только забыл про свою миссию, но вообще забылся. Сейчас он был не просто восторженный чужестранец. Он словно и не уезжал отсюда никогда. Он чувствовал себя как дома.
Генриетта, как в подобном же случае господин Бовари, пыталась разобраться в сюжете. Иногда она толкала своих спутников и спрашивала, при чем тут Вальтер Скотт. По временам она мрачно озиралась вокруг. Публика казалась пьяной, даже Каролина, в жизни не бравшая ни капли в рот, подозрительно раскачивалась. Волны неистового возбуждения, зарождаясь буквально из ничего, захлестывали зал. Кульминации оно достигло в сцене сумасшествия. Лючия, вся в белом, как того требовал ее недуг, внезапно подобрала свои струящиеся волосы и поклонилась публике. В ту же минуту из-за кулис (она притворилась, будто не видит) появилось нечто вроде бамбуковой рамы для сушки белья, сплошь утыканной букетами. Выглядело это преуродливо, цветы по большей части были искусственные, Лючия прекрасно это знала, публика тоже. Все знали, что рама - театральный реквизит и эта штука проделывается из года в год, чтобы раззадорить публику. Тем не менее явление рамы вызвало бурю. С криком радости и изумления певица обняла раму, вытащила два цветка поприличнее, прижала к губам и кинула в ряды поклонников. Те с громкими криками кинули их обратно, голоса их звучали мелодично. Маленький мальчик в одной из лож, расположенных на сцене, выхватил у сестры гвоздики и протянул певице. С криком «Che carino!" (какой милый!) та бросилась к мальчугану и поцеловала его. Шум поднялся невообразимый.
- Тише, тише! - закричали сзади пожилые зрители. - Пусть богиня продолжает!
Но молодые люди в соседней ложе не унимались и умоляли Лючию оказать им те же милости. Она сделала шутливо-отрицательный жест, отводя просьбу. Один из юношей швырнул в нее букетом. Она оттолкнула букет ногой. Но тут же, поощряемая ревом публики, подобрала цветы и швырнула в зал. Генриетте, как всегда, не повезло. Букет попал ей прямо в грудь, из него выпала любовная записочка.
- Это ты называешь классикой? - завопила Генриетта, вскакивая с места. - Сплошное неприличие! Филип, сейчас же уведи меня отсюда!
- Чье это? - закричал ее брат, поднимая кверху в одной руке букет, в другой - записочку. - Чье?
Зал словно взорвался. В одной из лож началось бурное движение, будто кого-то выталкивали вперед. Генриетта двинулась по проходу, мисс Эббот поневоле последовала ее примеру. Филип, не переставая смеяться и выкликать: «Чье это?» - замыкал шествие. Он был пьян от возбуждения. Жара, усталость, восторг бросились ему в голову.
- Слева! - крикнули ему. - Innamorato (влюбленный) находится слева!
Филип покинул своих дам и юркнул к ложе. Навстречу ему поперек балюстрады вытолкнули молодого человека. Филип протянул ему букет и записку. И вдруг его крепко схватили за руки и горячо их пожали. Филип нисколько не удивился, ему это показалось вполне естественным.
- Почему вы не написали? - воскликнул молодой человек. - Зачем такой сюрприз?
- Да нет, я написал, - весело и громко откликнулся Филип. - Я оставил карточку сегодня днем.
- Тише! Тише! - закричала публика, которой все это надоело. - Пусть богиня продолжает!
Мисс Эббот и Генриетта исчезли.
- Нет! Нет! - закричал молодой человек. - Вы от меня не убежите.
Филип вяло пытался высвободить руки. Приветливые молодые люди перегнулись через барьер и приглашали Филипа к ним в ложу.
- Друзья Джино - наши...
- Друг? - воскликнул Джино. - Нет, родственник! Брат! Это фра Филиппо. Приехать из Англии и даже не предупредить!
- Я оставил записку.
Зрители начали шикать.
- Присоединяйтесь к нам.
- Спасибо - я с дамами... не могу...
В следующую минуту его втащили за руки в ложу. Дирижер, видя, что инцидент исчерпан, поднял палочку. Зал утихомирился, и Лючия ди Ламмермур возобновила арию безумия и смерти.
Филип шепотом знакомился с приятными юношами, которые втащили его, - возможно, сыновьями торговцев, или студентами-медиками, или клерками, служащими у стряпчих, или тоже сыновьями зубных врачей. В Италии трудно распознать, кто - кто. Их гостем на сегодняшний вечер был солдат. Теперь он разделил эту честь с Филипом. Им пришлось стоять впереди рядом, обмениваясь любезностями, а Джино, до восхитительности знакомый, играл роль учтивого хозяина. Порой Филипа охватывал приступ страха, до сознания его доходило, какую кашу он заварил. Потом страх проходил, и Филип опять поддавался чарам веселых голосов, смеха, ни разу не прозвучавшего фальшиво, и легкого похлопывания лежащей у него на спине руки.
Только перед самым концом удалось уйти - в тот момент, когда Эдгар запел, бродя между могил своих предков. Новые знакомцы Филипа пригласили его на следующий вечер в кафе «Гарибальди». Он пообещал прийти, потом вспомнил, что по плану Генриетты он к тому времени уже покинет Монтериано.
- Так, значит, в десять часов, - напомнил он Джино. - Мне надо поговорить с вами наедине. В десять утра.
- С удовольствием! - засмеялся тот.
Мисс Эббот не ложилась и поджидала его. Генриетта, по всей видимости, прямо пошла спать.
