На улице была не такая холодрыга, как вчера, но солнце еще не высунулось, и гулять было не очень в жилу. Одно хорошо.
Идет передо мной семейство такое — сразу видно, только из церкви: папа, мама и мелкий лет шести. На вид как бы небогатые. На штрике такая жемчужно-серая шляпа, которые бедные носят обычно, если хотят круто выглядеть. Они с женой просто идут, разговаривают, на мелкого ноль внимания. А мелкий — шикарный просто. Идет по дороге, не по тротуару, хоть и возле самого бордюра. Идет — рисуется, будто по линеечке, как обычно пацаны делают, и все время поет и мычит чего-то. Я — поближе, расслышать, чего он там поет. И песня оказалась — «Если кто ловил кого-то сквозь густую рожь».[24] И голосок у него симпотный такой. Сразу видать — поет просто так, от нефиг делать. Мимо машины несутся, тормоза где ни попадя скрежещут, штрики ноль внимания, а он идет себе возле самого бордюра и поет «Если кто ловил кого-то сквозь густую рожь». Мне аж получшело. Стало уже не так тоскливо.
На Бродвее — толпа и грязь. Воскресенье, полдень всего, а уже толпа. Все в кино рулят — в «Парамаунт», или в «Астор», или в «Стрэнд», или в «Кэпитол», или еще, нафиг, куда. Все расфуфыренные, потому что воскресенье, и от этого еще фиговее. Только хуже всего, что сразу видно: им хочется в кино. Глаза б мои на них не глядели. Я понимаю, когда ходят в кино, потому что больше заняться нечем, но если кто по-честному в кино хочет — и даже торопится, чтоб только дойти побыстрее, — меня тоска берет, как хер знает что. Особенно если вижу, как мильон народу давится в этих жутких очередях, что весь квартал опоясывают, ждут билетов с неслабым таким терпением и всяко-разно. Ух, скорей бы с этого, нафиг, Бродвея уже свалить. Мне повезло. В первом же музыкальном магазе «Малютка Ширли Бинз» оказалась. За нее с меня содрали пятерку, потому что она такая редкая, но плевать. Ух, тут ни с того ни с сего мне вдруг сильно получшело. Скорей бы уж в парк, что ли, поглядеть, пришла ли Фиби, да пластинку ей отдать.
Вышел из магаза, и тут — аптека, и я туда зашел. Прикинул, может, этой Джейн звякнуть, узнать, на каникулах она уже или нет. Засада только в том, что трубку сняла ее штруня, поэтому я сразу повесил. Не в жиляк мне с ней разводить долгие базары и всяко-разно. Мне вообще не в струю с предками девок по телефону разговаривать. Хотя на крайняк можно было спросить, дома Джейн или нет. Не сдох бы. Но все равно не в жилу. Для такого нужно настроение.
Мне еще надо было эти, нафиг, билеты брать, поэтому я купил газету и посмотрел, где что идет. Только раз воскресенье, было всего где-то три спектакля. Поэтому я чего — я пошел и взял два билета в партер на «Я знаю, что люблю».[25] Бенефис или как — то. Мне смотреть его не очень-то в жилу было, только я знал, что эта Сэлли, королева фуфла, вся просто на слюни изойдет, когда я скажу, на что взял билеты, потому что там Лунты[26] играют и всяко-разно. Ей такие постановки нравятся, хитровывернутые, суховатые, чтоб с Лунтами и всяко-разно. Мне нет. Мне вообще постановки не очень в жилу, сказать вам правду. Не так фигово, как кино, только умом двигаться все равно не с чего. Во-первых, я ненавижу актеров. Они себя никогда не ведут, как люди. Только думают, что похоже. Есть неслабые, конечно, у которых чутка похоже, но смотреть на такое все равно невпротык. А если актер и впрямь неслабый, всегда видать, что он знает, какой он неслабый, а это все портит. Взять, к примеру, сэра Лоренса Оливье. Я смотрел его в «Гамлете».[27] Нас с Фиби в прошлом году Д.Б. водил. Сначала накормил обедом, а затем повел. Он уже картину видал, и после того, как он про нее рассказывал за обедом, мне захотелось ее поглядеть, как не знаю что. Только не сильно в жилу оказалось. Я просто не понимаю, что такого здоровского в сэре Лоренсе Оливье, только и всего. У него неслабый голос, и он типус симпотный, как не знаю что, и еще на него очень нормально смотреть, когда он ходит или там сражается, или как-то, но Гамлет у него совсем не такой, как про него Д. Б. рассказывал. Слишком, нафиг, на генерала какого-то смахивает, а не на убогого такого попутавшего парнягу. Самое нормальное во всей картине было, когда брательник этой Офелии — тот, что с Гамлетом в самом конце в дуэль ввязался, — куда-то отваливает, а штрик ему кучу советов дает. И пока там предок нотации ему читает, эта Офелия знай себе с брательником валяет дурака — вытаскивает кинжал ему из ножен, дразнит его и всяко-разно, а он тем временем изо всех сил внимает той туфте, которую штрик ему вжевывает. Вот это нормально было. Мне зашибись. Но такой хреноты там немного. А Фиби понравилось только, когда Гамлет собаку по голове гладит. Ей такое было смешно и нормально, да и вообще оно смешно и нормально. Мне вот чего надо будет — мне надо пьесу почитать. У меня засада в том, что всегда нужно такую фигню читать самому. Если ее актер изображает, фиг ли мне его слушать. Я сижу и каждую минуту дергаюсь, что он фуфло какое — нибудь задвинет.
Я взял билеты на спектакль Лунтов, а потом на моторе поехал в парк. Надо было на метро или как-то, потому что гроши уже на подсосе, только мне хотелось с этого, нафиг, Бродвея поскорей свалить.
В парке было паршиво. Не очень дубарно, только солнце еще не проглянуло, и в парке вроде как ничего и не было, кроме собачьих говняшек, харчков да еще сигарные бычки после дедов всяких, а у всех скамеек такой вид, будто сядешь на них — а они мокрые. От этого тоска такая, да еще ни с того ни с сего время от времени — мурашки по коже, когда идешь. Вообще не похоже, что скоро Рождество. Или вообще что — нибудь скоро. Но я все равно двигался к Эспланаде, потому что Фиби, когда в парке, туда ходит все время. Ей нравится там кататься возле эстрады. Умора. Я когда пацаном совсем был, мне тоже там в жиляк было кататься.
Только я добрел туда, а ее нигде видно не было. Какая-то мелюзга шастала — катались на роликах там и всяко-разно, а два пацана играли софтболом в «свечку», а Фиби нет. Сидит, правда, одна малявка где-то Фибиных лет на скамейке, сама по себе, ролик затягивает. Я прикинул, может, знает Фиби и скажет мне, где она, или как-то, и я подошел, сел рядом и спрашиваю:
— Ты случайно не знаешь Фиби Колфилд?
— Кого? — говорит. А на ней только джинсики и сверху штук двадцать свитеров. Сразу видно — ей их штруня связала, потому что здоровые такие и топорщатся.
— Фиби Колфилд. Живет на 71-й. В четвертый класс ходит, в…
— А вы знаете Фиби?
— Ну — я ее брат. Не знаешь, где она?
— У нее мисс Коллон училка, да? — спрашивает малявка.
— Фиг знает. Ну, наверно.
— Она тогда, наверно, в музее. Мы туда в субботу ходили, — говорит.
— В каком музее? — спрашиваю.
Малявка плечами пожала — ну как бы.
— Не знаю, — говорит. — В му зее.
— Я понял, но там, где картины, или там, где индейцы?
— Где индейцы.
— Большое спасибо, — говорю. Встал и пошел, но тут вспомнил, что сегодня воскресенье. — Сегодня ж воскресенье, — говорю малявке.
Она смотрит на меня:
— А. Ну тогда не там.
Неслабо она старалась ролик себе затянуть. У нее ни перчаток не было, ничего, а руки все красные и замерзли. Я ей помог. Ух, сто лет уже ключа от роликов в руки не брал. Но ничего так на ощупь, нормально. Мне ключ такой дашь лет через полета, в темноте — и я все равно пойму, чего это такое. Она мне спасибо сказала и всяко-разно, когда я ей все там подтянул. Нормальная такая, вежливая малявка. Ей-богу, в жилу, когда малявка нормальная и вежливая, если ей ролик затягиваешь или как-то. Они почти все такие. По-честному. Я спросил, может, она горячего шоколаду со мной выпьет или еще чего, а она говорит: нет, спасибо. Ее подружка ждет. Малявок всегда какие-нибудь подружки ждут. Сдохнуть можно.
Хоть воскресенье, и Фиби с классом или как-то все равно там не было, а на улице такая мокрятина и погань, я пошел через весь парк к Музею естествознания. Это про него малявка с ключом от роликов говорила. Всю эту маету с музеем я как свои пять пальцев знаю. Фиби в ту же школу ходит, что и я, когда был пацаном, а нас туда постоянно таскали. У нас эта училка была, мисс Эглитинджер, так она почти каждую субботу нас туда загоняла. Иногда мы зырили животных, а иногда ту фигню, что индейцы в древности делали. Горшки и плетеные корзинки, и прочую хренотень. Мне просто зашибись становится, когда я про это думаю. Даже теперь. Помню, как посмотрим всю эту индейскую фигню — идем глядеть кино какое-нибудь в таком большом у них зале. Про Колумба. Там все время показывали, как Колумб Америку открывает, неслабо так напрягается, чтоб эти Фердинанд с Изабеллой грошей ему на корабли дали, а потом матросы против него бунтуют и всяко-разно. На этого Колумба — то всем было надристать, у всех с собой куча леденцов, и жвачки, и всякой фигни, а в зале там всегда нормально пахло. Такой все время запах, будто снаружи дождь идет, хоть там и не шло ничего, а ты сидишь в сухом уютном месте, и оно — одно такое нормальное место на свете. В жилу мне этот музей, нафиг. Помню, в кино идти надо было через Индейский зал. Длинный-длинный такой, там только шепотом можно. Первой училка идет, за ней остальные. Двумя рядами, и у каждого своя пара. У меня почти всегда парой та девка была, звали Гертрудой Левин. Ей вечно хотелось за руку держаться, а рука у нее всегда липкая, или потная, или как-то. Пол там весь каменный, и если у тебя в руке стеклянные шарики и ты их уронишь, они по всему полу, как ненормальные, скакать начинают, и треск стоит, как я не знаю что, а училка тогда весь класс останавливает и возвращается узнать, что там творится. Но эта мисс Эглитинджер никогда не злилась. Потом проходили возле здорового такого, длинного военного каноэ, как три, нафиг, «кадиллака» в длину, и в нем штук двадцать индейцев: кто-то гребет, кто-то стоит просто и крутого изображает, а на мордах у всех боевая раскраска. Там на корме в каноэ сидел один жуткий типус в маске. Шаман. От него у меня волосы дыбом вставали, только мне он все равно нравился. И еще фигня: если идешь мимо и чего-нибудь тронешь, весло или чего-то, кто-нибудь из смотрителей тебе говорит: «Дети, ничего не трогайте», — только нормально так всегда говорит, не как фараон, нафиг, ничего. Дальше там была здоровая такая стеклянная витрина, а внутри индейцы палочки трут, чтоб костер развести, а скво ткет одеяло. И ткет она его, как бы нагнувшись, поэтому у нее буфера видать и всяко-разно. Мы все туда косяка хорошенько давили, даже девчонки, потому что они ж еще малявки, и буферов у них не больше, чем у нас. А потом, сразу перед входом в кино, возле самой двери там сидел такой эскимос. Над прорубью во льду на озере, ловил рыбу. Рядом с прорубью у него штуки две рыбины лежало — их он уже поймал. Ух, в этом музее просто сплошь стеклянные витрины. А наверху еще больше, там внутри олени пьют на водопое и птицы летят на юг зимовать. Те птицы, что поближе, — чучела, на проволоках висят, а те, что в глубине, — на стене нарисованы, только все равно похоже, что они по правде летят на юг, а если шею вывернуть и посмотреть на них как бы кверх ногами, похоже, что на юг они еще сильней торопятся. А лучше всего в этом музее, что все стоит всегда там же, где раньше. Никто не дрыгнется. Хоть сто тыщ раз приходи, а эскимос этот все так же поймал тех двух своих рыбин и сидит, птицы все так же летят на юг, а олени пьют на этом своем водопое, и рога у них все такие же приятные, а ноги тощие и тоже ничего, а скво с голыми буферами все так же ткет то же самое одеяло. Никто не поменяется. Поменяешься только ты. Не старше станешь или как-то. Дело, в общем, не в этом. Просто будешь другой, вот и все. В этот раз придешь в пальто. Или у твоей прошлой пары теперь скарлатина, и у тебя другая пара. Или вместо мисс Эглетинджер пришлют замену. Или услышал, как штрики жутко ругаются в ванной. Или пройдешь мимо такой лужи на улице — а там бензиновые радуги. В смысле — почему-нибудь другой будешь, я тут не очень могу объяснить. А если б даже мог, фиг знает, все равно как-то не в струю.
