Кипарисы, прекрасные, темные, курчавые как мех, трава блестит сочной зеленью, на лужайке – плетеные кресла. Лицо Арианы светлеет среди светлых волос, лодыжки матово смуглы. На плечи она набросила покрывало. Он опустился на колени и обхватил ее руками. Ариана засмеялась и крепко обняла его, когда он хотел подняться.
– Настали великолепные дни, верно? – сказала она.
От этих слов он опешил и, в растерянности не найдя ничего лучшего, ответил:
– Ну да, будто в насмешку.
Она улыбалась спокойно, безоблачно:
– Понимаю, что ты хочешь сказать. Садись. Сюда садись, поближе. Ты прав. Похоже на насмешку, потому что зима на дворе и война идет. А мы живем как раньше, греемся на солнышке, не воюем, не бежим от войны, я к тому же почти не занята на работе.
– Все очень просто, – сказал он. – Если нам хорошо, значит, хорошо. И никаких «но». И перестань смеяться. Давай будем много ходить по городу. Мне бы очень хотелось.
Он сбросил ботинки и босиком прошелся по траве, нарочно ступая твердо, чтобы подстриженная трава колола пятки. Вот так, будто любопытная птица, чуть не вывернув шею, отошел от Арианы, потом мелкими шажками вернулся и рывком поднял ее со стула. Ловко выскользнув, она расстелила покрывало, улеглась и сказала:
– Я так рада, что ты тут, со мной. Но, если по правде, не беспочвенна ли эта радость?
– Никаких «но»!
– Когда ты уезжаешь?
– Момент истины?
– Почему бы и нет?
– Тебе очень надо это знать?
– Да нет, не очень, – сказала она. – Совершенно незачем об этом спрашивать, мне вообще никогда не нужно было о чем-то знать. Я и о будущем не задумываюсь, понимаешь, не беспокоюсь о том, что меня ждет, просто не люблю этих мыслей. А вот из-за тебя начала об этом размышлять.
– Почему?
– Сама не понимаю! Вдруг появляется беспокойство, думаю: что же будет, когда ты уедешь. Ах, да чепуха это, не забивай себе голову. Я же понимаю, это неправильно. Все, хватит, ни слова больше!
– В Германию я, пожалуй, еще не скоро соберусь, – сказал он. – Германия, ну и словцо… Ты слышишь, как оно неприятно звучит? Германия! Будто стальное что-то, безрадостное, упрямое. Все еще погромыхивает, не может уняться.
– Так оставайся здесь, – усмехнулась Ариана. – Станешь арабом, как я.
Он засмеялся в ответ, а все же на долю секунды похолодел от испуга. Взяв за руку, она с усмешкой заглянула ему в глаза, потом – точно, он не ошибся – разочарованно выпустила руку.
– Можешь не опасаться, – сказала она. – Я никогда не буду тебя удерживать.
Его бросило в жар, на лбу выступил пот, щеки горели. Как она осторожна.
– Я ведь понимаю, – продолжала она, – у тебя своих проблем выше головы, зачем же вникать еще и в мои проблемы. В сущности, ты ведь ничего не хочешь обо мне узнать, вот даже сейчас, рядом со мной, ты предпочитаешь оставаться в одиночестве.
Он стиснул зубы, чувствуя, что иначе от удивления разинет рот. Попытался взять насмешливый тон:
– Надо же! Раскусила. Ну и ну, я просто растоптан, побит и парализован, так что ни на что теперь не отважусь.
– А до сих пор ты на что-то отваживался? – Она отвернулась, и он не мог видеть ее лицо. Напала страшная нерешительность – лишь после долгой паузы он с трудом проговорил:
– Ариана, я думал, не надо на что-то отваживаться, я не хотел отваживаться, не хотел чего-то вымученного или убеждать тебя в чем-то, что связано со мной, объяснять что-то тебе и себе. Я думал, все хорошо как есть. Но конечно, не хорошо, да, конечно, не хорошо. Как есть – не хорошо. Но я не понимаю, зачем же, зачем ты пытаешься поймать меня? Я ведь все время думаю, все время, мучительно, о том, что чувство, которое просто появилось и есть, наверное, ничего не стоит. Может быть, надо стараться, трудиться ради чувства?
– Думаю, да, – сказала она. – Но я о другом. Неужели ты не можешь освободиться, перестать все время ощущать страх? – (Она говорит о трусости твоего сердца.) – Почему ты не в силах отказаться от своего метания, шараханья? – (Да-да, твоя дурацкая дерготня!) – И не бояться, избавиться от страха, что, отказавшись от этого, ты всего лишишься. Останется что-то другое, поверь, что-то неожиданное. Не кури так много. Вот и сейчас ты не можешь вылезти из своей скорлупы, ты же всегда, ты же вечно прячешься под скорлупой.
Непонятно – что с ним такое? Побит, разочарован или неприятно удивлен? Ариана вдруг перестала быть взрослой, спокойной белокурой женщиной, рискованно самостоятельной, она внезапно перестала понимать все без каких-то особенных слов и не могла подняться выше обиды, которую он мог бы ей нечаянно причинить. Но он же любит, и как любит, ее золотистую кожу, а ей теперь нужно что-то другое, да и не что-то, а, наверное, все; хорошо, но ведь к ним-то, к ним двоим, все не имеет ни малейшего отношения. Он чуть не взвыл в голос, но тут же понял, что готов считать, будто произошло нелепое недоразумение. Больше всего хотелось сказать: оставь, оставь меня в покое, дай мне быть таким, какой я есть, и ты тоже будь сама собой, не старайся стать другой, я не хочу ничего другого. Все во мне – сплошная безнадежность, я фаталист, причем фатализм мой заразителен, но ведь я здесь, я с тобой.
– Эх, ты… – Ариана медленно, с силой, отвела его руки – он гладил ее по голове.
Она встала и лениво побрела к дому. В походке сквозило равнодушие, ну да, теперь она тебя презирает, уже забыла о тебе – вот что ощущалось в ее походке, когда она в легком светло-желтом платье не спеша уходила прочь. Она поднялась по ступенькам, скрылась в доме, и он буквально заставил себя «принять решение» и пойти за ней. Все еще казалось – чепуха, небольшая размолвка, ну, может, фальшивая нота прозвучала, а больше-то ничего.
Наливая пиво, она наконец заговорила:
– Какая красивая у тебя кожа, а руки твои я могла бы разглядывать часами, такие они родные. А вот лицо – нет, тут что-то совсем другое, к твоему лицу слишком много пристало, слишком много вероломства и каких-то оговорок, каких-то «но». И потом, ты, по-моему, очень следишь за выражением своего лица.
Итак, это случилось – Ариана застала тебя врасплох. Как раз в тот момент, когда ты, чуть не лопаясь от самодовольства, упивался мыслью о безнадежности, наслаждался сознанием собственного фатализма. Но если ты и правда любишь, мало просто повалиться на землю, мало быть сломленным и смиренно отдать себя другому, в полную его власть; если и правда любишь, то не можешь быть замкнувшимся в себе, подличать, холодно рассчитывать… Грета. Ты ведь и от нее замкнулся, это началось много лет назад, и ты подличал с ней, ты был с ней холодно-расчетливым и безжалостным. И ты не вправе ни понять, ни простить себя за это. Ты всячески старался показать, что в конце концов Грета всегда может на тебя положиться. В конце концов. На пути к нему, к концу концов, которого они всеми силами не хотят достичь (это история их любви, любви, которой они всеми силами не хотят, история любви, отложенной на потом), ты отводил Грете лишь роль спутницы, – пусть она будет рядом, пусть испытывает привязанность, но не слишком сильную, а как бы само собой разумеющуюся. Грета и стала чем-то само собой разумеющимся, но начала ускользать и все чаще уезжала из дому. И все чаще о чем-то умалчивала. Со временем у нее появились любовники, с которыми она тайком говорила по телефону. Боль была нестерпимой, но ты ее вытерпел. И с ревностью в общем-то справился. Тоже стал избегать Греты, немножко страдая, немножко чувствуя свою правоту. Ревниво косился на ее куртки и пальто в прихожей на вешалке, когда она уезжала.
В эти мысли внезапно ворвалась тишина. Пивная бутылка на столе пуста. Арианы нигде нет. Поискав, нашел ее – в спальне, на кровати, со стаканом пива в руке. Она лежала совсем тихо, не слышно было даже дыхания, волосы упали на лицо, и видно – впервые – ухо. В нерешительности остановился, не подходя близко. Что она думает о тебе? Ситуация, казалось, была такой, для которой не существует каких-то правил. Напало оцепенение, словно неведомые колдовские чары, взгляд Арианы из-под прикрывающих лицо волос, казалось, устремлен прямо на тебя.
– Разве тебе не понятно, – сказала она, – я чувствую себя будто немая или будто я, как говорится, милая крошка, да и та – твое создание. И должна быть довольна, чтобы и ты был доволен. Мне кажется, ты не ждешь от меня ничего, кроме банальной покорности. А если однажды расщедришься на большее, то я для таких щедрот окажусь слишком мелкой.
Он хотел ответить, но в последнюю минуту удержался; и хорошо, что промолчал, не то начал бы беспомощно лепетать, да, пожалуй, так и лепетал бы с этих пор всегда.
– Что еще я могу сказать? Только то, что мне не нравится, как ты ко мне относишься.
– Значит, мне уйти?
– Ну что за ответ!
Слишком мало опыта, да не в опыте дело, – видимо, не дано ему находить взаимопонимание с женщинами, которые хотели быть для него чем-то большим, чем только неким контрастным дополнением. А теперь приходится признать, что Ариане он стал в тягость. Дожидаться, пока она сама об этом скажет, не хотелось, и с довольно обиженной миной он поспешил объявить, что теперь ему остается одно – уйти. Ариана улыбнулась и обняла его за шею. И с пустым, бессмысленным выражением в глазах, потянула его к себе, раздвинув ноги. Плоть на внутренней стороне бедер казалась вялой и податливой, словно бы растекающейся, это почему-то подействовало возбуждающе, и он – вместо первого слова вырвался хрип – спросил, можно ли к ней лечь. Она кивнула и, снимая юбку, отвернулась к стене, пряча лицо.
