Филип Рот - Немезида

— Точно я не знаю, как я могу это знать? Но ты же здесь, ты здоров, правда?

— Это ничего не доказывает, — возразил он. — Почему Бог не внял молитвам родителей Алана Майклза? Они наверняка ведь молились. И родители Херби Стайнмарка тоже. Они хорошие люди. Добропорядочные евреи. Почему Бог не пришел им на помощь? Почему Он не спас их детей?

— Я честно не знаю, — беспомощно ответила Марсия.

— И я не знаю. Я вообще не понимаю, для чего Бог создал полио. Что Он хотел этим сказать? Что нам тут на земле нужны калеки?

— Бог не создавал полио, — сказала она.

— Ты так думаешь?

— Да, — ответила она отрывисто. — Я так думаю.

— Но разве Он не всё создал?

— Всё, но не в этом смысле.

— А в каком?

— Бакки, зачем ты со мной споришь? Чего ради? Я всего-навсего сказала, что молилась Богу, потому что боялась за тебя. И вот наконец ты здесь, и я невозможно счастлива. Ну какие тут могут быть споры? Мы столько времени не виделись, зачем ты решил поцапаться со мной?

— Я ничего такого не решил, — промолвил он.

— Тогда не цапайся, — сказала она, скорее сбитая с толку, чем рассерженная.

В небе все это время раз за разом прокатывался гром и сверкали близкие молнии.

— Нам пора плыть, — сказала она. — Надо возвращаться, пока не попали под грозу.

— Как может еврей молиться этому богу, который так обошелся с районом, где живут тысячи и тысячи евреев?

— Не знаю! Ну к чему ты это все, а?

Вдруг ему стало боязно ей говорить — боязно настаивать, чтобы она поняла, какие мысли у него в голове, ведь так можно потерять и ее, и всю ее семью. До тех пор у них ни разу не было ни спора, ни стычки. Ни разу он не почувствовал в преданной ему Марсии малейшего желания противоречить ему, а в себе — ей, и как раз вовремя, едва не начав портить то, что было между ними, Бакки прикусил язык.

Вдвоем спустив каноэ на воду, они, не мешкая, ни слова не говоря друг другу, усиленно погребли к лагерю и успели задолго до ливня.

Когда Бакки вошел в коттедж "Команчей" и двинулся по узкому проходу между сундучками, стоявшими в ногах кроватей, Дональд Каплоу и другие ребята крепко спали. Тихо, как только мог, он надел пижаму, положил снятую одежду и лег между чистыми простынями, прежде принадлежавшими Ирву Шлангеру. Расставание с Марсией получилось не очень ласковым, и ему все еще было не по себе от того, как они торопливо поцеловались на причале и, обоюдно опасаясь, что не Бог, а какая-то иная причина вызвала их первую ссору, разбежались в разные стороны к своим коттеджам.

Когда по крыше застучал дождь, Бакки лежал без сна и думал про Дэйва и Джейка, сражающихся во Франции, на войне, куда его не взяли. Он думал и про Ирва Шлангера, новобранца, спавшего прошлой ночью на этой самой кровати. Временами ему казалось, что все, кроме него, ушли на войну. Уберечься от свирепой драки, избежать участия в кровопролитии — кто-то другой мог бы считать это везением, но для него это была беда. Дед растил его бесстрашным бойцом, приучал к мысли, что он должен быть безупречно ответственным человеком, готовым и способным защищать правое дело, — и вот, началась схватка века, мировой конфликт между добром и злом, а он не может принять в нем даже малейшего участия.

Но ведь у него была своя война, свое сражение, полем которого служила спортплощадка, и он бросил свое войско, дезертировал ради Марсии и безопасного Индиан-Хилла. Если ему нельзя было воевать в Европе или на Тихом океане, он мог, по крайней мере, остаться в Ньюарке и сражаться там со страхом перед полио бок о бок с мальчишками, которым грозила беда. Вместо этого он был здесь, в безопасной гавани; вместо этого он решил уехать из Ньюарка в летний лагерь на безлюдном холме, укрытый от мира в конце узкой грунтовой дороги, замаскированный сверху густым лесом, — и чем тут заниматься? Играть с ребятами. И как счастлив от этого! И чем счастливей, тем унизительней.

Несмотря на сильный дождь, который долбил крышу коттеджа и превращал травянистые спортплощадки и утоптанные грунтовые тропинки в одну огромную лужу, несмотря на гром, перекатывавшийся через горный кряж, и на молнии, ветвисто и ломано вспыхивавшие с разных сторон, никто из ребят даже не пошевелился во сне. Этот простой, уютный бревенчатый домик с разноцветными школьными вымпелами на стенах, с разукрашенными веслами для каноэ, с сундучками, облепленными наклейками, с узкими лагерными койками, под которыми выстроились в ряд спортивные туфли, кеды и сандалии, с крепко спящим маленьким отрядом сильных, здоровых подростков казался таким далеким от войны, от его войны, как только было возможно. Здесь ему была подарена невинная любовь двух будущих своячениц и страстная любовь будущей жены; здесь у него уже есть Дональд Каплоу, рьяно стремящийся чему-то у него научиться; здесь ему доверили ответственность за берег чудесного озера, где он должен тренировать и настраивать на достижения десятки энергичных юных пловцов; здесь в конце дня он может спокойно, в свое удовольствие прыгать в воду с трамплина. Здесь он получил самое надежное убежище от разбушевавшегося убийцы, какое только есть на свете. Здесь он имел все, чего были лишены Дэйв и Джейк, чего были лишены дети на спортплощадке на Чанселлор-авеню, чего были лишены все жители Ньюарка. Не имел одного: чистой совести, с которой можно жить в согласии.

Ему надо будет вернуться. Завтра же сесть на поезд в Страудсберге, приехать в Ньюарк, связаться с О'Гарой и сказать ему, что он хочет с понедельника возобновить работу на спортплощадке. Поскольку из-за призыва в департаменте активного отдыха не хватает персонала, получить прежнюю должность будет нетрудно. И выйдет, что всего-то он отсутствовал на площадке полтора дня, — а полтора дня в Поконо-Маунтинз на уклонение от долга, на дезертирство, конечно, не тянут.

Но не воспримет ли Марсия его возвращение в Ньюарк как удар по ней, как проявление недовольства ею, особенно после того, как их свидание на острове окончилось нехорошо? Если завтра взять и уехать, какие последствия это будет иметь для их планов? Ведь он уже намеревался, как только удастся выкроить время, поехать в город с пятьюдесятью долларами, снятыми со счета, где копились деньги на плиту для бабушки, и купить в местном ювелирном магазине обручальное кольцо для Марсии… Да нет, о другом ему надо беспокоиться — не о кольце для Марсии, не о том, как она истолкует его отъезд, не о трудном положении, в котором он оставит мистера Бломбака, не о разочаровании, которое ждет Дональда Каплоу и двойняшек Стайнберг. Он сделал грубую ошибку. Опрометчиво поддался страху и, поддавшись ему, предал своих ребят и самого себя — а между тем надо было всего лишь оставаться на месте и продолжать работу. Стараясь вызволить его из Ньюарка, любящая, заботливая Марсия подтолкнула его к глупой измене самому себе. Здешние ребята прекрасно без него обойдутся. Здесь не зона боевых действий. Индиан-Хилл в нем не нуждается.

Дождь, которому, казалось, некуда уже было усиливаться, полил еще пуще — настоящее наводнение: вода хлестала с остроугольной крыши коттеджа, переполняла желоба, сплошными потоками текла по оконным стеклам. Что, если бы в Ньюарке пошел такой дождь? Что, если бы он там шел день за днем, посылая миллионы и миллионы капель на дома, проулки и улицы города? Смыл бы он полиомиелит?.. Но зачем зря мечтать о том, чего нет и быть не может? Надо ехать домой! У него возникло побуждение сейчас же встать и собрать свой вещмешок, чтобы отправиться первым утренним поездом. Но все-таки не хотелось тревожить ребят, и не хотелось создавать впечатление панического бегства. Это сюда он бросился, поддавшись панике. Он вернется, вернется в Ньюарк, вновь обретя необходимую храбрость для испытания, конечно, нелегкого, но не идущего ни в какое сравнение с опасностями и тяготами, которые выпали на долю Дэйва и Джейка во Франции.

Что до Бога — легко думать о Нем хорошо в таком раю, как Индиан-Хилл. Иное дело в Ньюарке — или в Европе, или на Тихом океане — летом сорок четвертого.

К утру мокрый мир ненастья исчез, и солнце было таким ярким, погода такой бодрящей, энтузиазм ребят, начинающих день без страха, таким заразительным, что больше не просыпаться среди этих бревенчатых стен, увешанных школьными вымпелами, — нет, это было непредставимо. И даже думать не хотелось о том, чтобы скоропалительно покинуть Марсию, подвергая ужасному риску их совместное будущее. С крыльца коттеджа открывался такой вид на блестящее, без единой морщинки, озеро, в которое он под конец первого дня глубоко-глубоко нырнул, и на остров, куда они плавали любить друг друга под пологом из березовой листвы, что лишить себя всего этого уже сегодня было совершенно невозможно. Его воодушевлял даже вид намокших половиц у выхода из коттеджа, на которые из-за ночного ветра накапало через крыльцо и сетчатую дверь, — даже это заурядное последствие ливня почему-то укрепило его в решении остаться. Под небом, которое неистовая гроза отдраила до немыслимой чистоты и гладкости, со свежим щебетом перепархивающих птиц в ушах, в обществе этих радующихся жизни мальчишек разве можно было решить по-другому? Он же не врач. И даже не медсестра. Какой смысл возвращаться в трагедию, которая ему неподвластна?