Там стояло «перетягивание каната», он про него забыл.
Пятнадцати минут ему хватило, чтоб пробежаться по всем ротам химиков и поднять с коек всех, не ушедших в этот день в увольнение. Потом он их построил перед факультетом и вручил конец каната.
Построить на это перетягивание ему удалось только тех горьких пьяниц, которые с трудом передвигались после ночи, проведенной в «самоходе».
«Самоход» – это самоволка, самовольное оставление части по ночам и вечерам в надежде поебстись.
Вот они и поеблися, а потом, все еще пьяненькие, решили поспать днем в праздничек, а их за шкварник и на канат.
Немцы появились ровно в 15.00. Строем – раз-два! «Ахтунг!» – наши тоже сделали «ахтунг», то есть напряглись на том конце. Потом немцы дернули за веревочку – наши посыпались на землю как поленья, после чего некоторые не захотели даже вставать, так и лежали раскинув руки и ноги – и все это рядом с памятником курсантам нашего училища, в годы войны заслонившим, защитившим Суарское ущелье от нашествия дивизии «Эдельвейс».
У этого памятника есть своя история.
Война, фашисты идут на Кавказ.
Немцы тогда двигались на Ордженикидзе, и вот где-то на подступах, в ущелье, наши забыли разведроту.
Сто человек.
У них были только автоматы да патроны и всем им было по восемнадцать лет, потому что они были курсантами первого курса.
У нас и во время войны, и после нее, часто кого-нибудь где-нибудь забывали.
На каких-нибудь подступах.
А потом забытые решали, что только на них вся надежда, можно сказать, России, и открывали огонь по врагу.
Гнусное время, то есть, я хотел сказать, героическое.
Мне однажды рассказывали историю о том, как в первые дни той войны везли на фронт молодое пополнение. Эшелоном. Долго везли, все устали и требовалось людей как-то взбодрить.
Эшелон остановился в безлюдной степи. Из вагонов вывели несколько человек и тут же расстреляли. Просто так. В назидание. Нет-нет, они не были дезертирами, просто для внушения, чтоб у других и мыслей никаких.
Вот такая жизнь.
Задача стояла закидать противника мясом, и они закидали.
Те пацаны тоже подумали, что сейчас они эту армаду остановят, только вот что-то вроде окопчика немедленно выроют неподалеку.
Вырыли.
А потом они начали пулять.
В немцев.
Ба-атюшки-светы! «Эдельвейс» остановился.
Это были отборные элитные части, инопланетяне среди инопланетян, выбритые, чистые, белоснежные рубашки, воротнички, заколки в галстуках, сапоги как солнце.
Им обещали, что дорога впереди идеальна, никакого противника нет, а тут – ерунда какая-то.
Они вызвали авиацию – небо закрыли тучи самолетов, а потом на землю полетели бомбы – сотнями.
И земля встала раком.
Они это запомнили.
Это я о ветеранах. Их бесполезно расспрашивать о чем-либо еще – эти люди плохо выражали свои мысли словами, но это они запомнили.
Они запомнили то, как земля встала раком.
И то, как в каждую свежую воронку бросались, чтоб только уцелеть в мясорубке, и то, как осколком ранило – «Пашку! Помнишь, ранило Пашку, а он сидит и кишки свои с песком назад в развороченный живот запихивает! Я ему: «Пашка! Пашка!» – а старший прибежал и говорит: «Брось его! Он уже готов!» – а у него же глаза и как тут бросишь, это же Пашка!»
У них был еще и старший.
Они потеряли не только Пашку.
Из сотни их остались считанные единицы.
После самолетов был еще артобстрел – земля гектарами поднималась на воздух.
А потом на них пошли танки.
Многих убили именно танки.
Они охотились за каждым бегущим – дуло туда, и пошел снаряд.
Они их снарядами из танков в основном и побили.
Я был в том ущелье через много лет. Хотелось посмотреть, где это все происходило.
Были там и оставшиеся в живых ветераны того самого сраженья.
Я думал, что ущелье то очень узкое, иначе как горстка курсантов могла сутки держать там «Эдельвейс».
Ущелье не узкое. Там стоит село.
А немцев они действительно остановили. Те повернули и пошли другой дорогой.
Мало ли вокруг дорог на Ордженикидзе?
Оставшиеся в живых будут приезжать сюда после войны.
И курсантов из нашего училища будут присылать сюда каждый год в день обороны.
«Айн! Цвайн! Драй!» – это немцы из ГДР разминаются в спортзале. Мы здороваемся. Я тоже занимаюсь в том же зале. Немцы работают на снарядах, как хорошие механизмы. Я от них не отстаю.
За моим выходом силой сразу на две руки на перекладине они наблюдают очень внимательно. Просят показать, как я это делаю.
Я показываю.
Потом я занимался гирями, потом штангой, водным поло, бегом, плаванием и всякими штуками на брусьях.
Однажды я участвовал сразу в трех училищных соревнованиях.
Я плыл стометровку, потом поднимал гири, а после гирь полез на перекладину.
Проплыл я неплохо, на гирях стал чемпионом училища, после чего мне уже было все равно, как я выступлю на перекладине сразу в трех упражнениях – выход силой, подъем переворотом и поднесение ног к перекладине.
После перекладины я приплелся в роту – в спальное помещение – и рухнул в койку.
Заснул я немедленно. Под веками у меня бегали солнечные зайчики.
А с этими училищными немцами мы часто играли в водное поло. Играли они здорово.
Водное поло – игра жесткая. Если противник с мячом, на него можно наплывать и топить, но только он отпустил мяч, а ты его все еще топишь – тебе штрафной.
А какие в водном поло симпатичные приемы, например, «отвал» – это когда двумя ногами упираешься в грудь противника и, вроде при рывке за мячом, он летит в одну сторону, а ты получаешь ускорение, как от стенки бассейна, и летишь в другую.
Или «проворот» – в плавки противника незаметно суется нога и потом резко она там проворачивается.
Противник тонет вместе со своими яйцами, он изо всех сил показывает, что его топят и калечат нещадно, а ты показываешь судье руки, мол, не держу я его, это он симулирует.
А удар мячом? Удар мячом может быть такой силы, что не выдерживает сетка ворот.
Всегда стараются попасть мячом в лицо вратарю – если он пропустит удар, то потом, рефлекторно, будет бояться мяча.
Я как-то получил мячом с четырех метров в нижнюю челюсть.
Рот у меня долго не закрывался, и я немедленно отправился на скамейку запасных.
А с немцами в воде однажды схватился наш нападающий – кличка «Черт».
Это было в конце игры, уже раздался финальный свисток, а эти два дурня, «Черт» и высокий немец, все еще кружили на середине бассейна, пытаясь друг друга утопить.
Наконец, они полностью скрылись под водой.
Потом у края бассейна показался обессилевший немец. Он выполз на бортик без плавок, сказав по-русски: «Ну его на хер!» – за ним вылез «Черт» с его плавками.
Плавки он снял с него приемом «проворот».
О нравах ватерполистов всегда ходили легенды. Рассказывали, как в бассейне ЦСКА назревала тренировка по водному поло и по команде: «Вперед!» – в ванный зал вбежали эти водяные лошади, а в ванне кто-то плескался, изображая движение брассом.
– Эй, протоплазма! – заорали ему. – А ну, вылезай!
«Протоплазма» вроде замешкалась. Может быть, она что-то не услышала, не поняла – мяч в руку и с размаха ей по спине.
Я же вам говорил, что такое удар мячом – бедняга стал тонуть сразу, раскинув верхние и нижние конечности, как дохлая ящерица.
Еле спасли. Оказалось, что на сей раз спасли надежду нашей сборной по классическим шахматам, гроссмейстера Карпова.
Ватерполистов потом построили, и они хором проорали: «Извините, товарищ Карпов!»
А в общем-то, драки только в воде. На бортике и под душем никто не выясняет отношений.
Ну да, дали тебе по башке, ну и дай в ответ, но – только в воде.
– Саня! Плывем десять по сто?
Это когда надо на время плыть стометровку – несколько выдохов в воду у стенки и сразу следующая.
И так десять раз.
– Плывем.
Или «на столба» ходить – вертикально в воде, работая одними ногами, пройти целый бассейн. Прошел? Теперь еще один, и еще.
Или сажаешь человека на плечи – он на тебя сзади наплывает, и ты с ним потом должен плавать.
Странная штука – человеческая память. Когда брожу по ее закоулкам, я слышу разговоры, шепот, вижу людей, вижу даже самого себя, шум, хлопают двери, шорох, шелест бумаги.
Ею застилается тумбочка, первый курс, она розового цвета, эта тумбочка. Ее застилает Валера Мотыцын, по кличке «Лысый». Наши койки стоят рядом. Мы проспим рядом несколько лет.
Валера мне что-то говорит. Плохо слышно. Я не различаю слова, киваю.
Все это в памяти, поэтому и нельзя сказать: «Лысый, чего ты говоришь?» – все это там и никак не сделать звук погромче. Не делается он, и потому я киваю – да, да!
А вот мы уже в оружейной. У нас чистка оружия. Почищенное оружие надо показать старшине, моему командиру отделения с третьего курса. Его зовут Рябов. Старшина второй статьи Рябов.
Я в третьем отделении третьего взвода.
