Мысль эта, конечно, была не бог весть что, но, во всяком случае, с ней было не так грустно сознавать, что в один прекрасный день тебя вынесут ногами вперед.
Отец думал свою думу, и мысли его все время возвращались к этому неприкаянному покойнику, спящему так далеко от других покойников, тут, на крыльце, такому одинокому на холодном ветру. С тех пор как он, бедняга, расстался с жизнью, пришлось ему наслушаться от этих шалопаев всяких шуток да песенок. А для почтенного покойника совсем это неподходящая компания.
Когда мать поднялась в спальню, отец еще не заснул. Сперва он услышал движение в соседней комнатке, где жил Жюльен, потом отворилась дверь и совсем тихо вошла мать.
— Что же это ты без света? — спросил отец.
— Я оставила свечу Жюльену… Но ты не спишь?..
— Не сплю.
Мать разделась, потом легла в постель, впустив туда холодный воздух.
Наступила тишина, только матрас покряхтывал, когда мать ворочалась, стараясь улечься поудобнее. Наконец, уже засыпая, отец пробормотал:
— Что ни говори, надо лишиться последнего ума, чтобы привезти сюда этого мертвеца.
Уже на следующий день отец понял, что с приездом сына спокойному существованию конец. Ночью он просыпался несколько раз, и каждый раз у него перед глазами возникал скелет на крыльце. В полудремоте ему представлялось, что смерть стоит у дверей и ждет урочного часа, чтобы войти в дом.
Встав, отец оделся потеплее и вышел, чтобы унести скелет. Утро только еще занималось — серенькое утро, за которое упорно цеплялись остатки ночи. В сарае отец поднялся на чердак и спрятал скелет за кучей ящиков, которые он припас на растопку.
Все это представлялось ему нелепым. И вправду надо быть сумасшедшим, чтобы таскать за собой эти старые кости. Этот покойник, как и все, имел право на свой клочок земли, и совсем неподходящее дело держать его здесь, на чердаке, на щелястом полу.
Заодно отец набрал ящик поленьев и захватил его с собой. Когда он вошел в кухню, мать уже затопила плиту и сварила кофе. Отец молча сел на свое обычное место у окна, выпил чашку кофе с молоком и стал ждать. Было еще недостаточно светло, и читать он не мог. Да ему и не хотелось. Он принялся глядеть в сад. Он ждал.
Он ждал, когда проснется сын, и обдумывал то, что дал себе слово ему высказать. Готовые фразы складывались у него в голове. И он был доволен, что не поговорил с сыном накануне. Надо все выяснить: узнать наконец, что у этого малого на уме. Отец был убежден, что раз Жюльен приехал, значит, у него есть какая-то определенная цель. Может, он хочет повиниться? Попробовать вернуться на легальное положение? Как поступают с дезертирами? Всегда ли сажают их в тюрьму? Он вспоминал слова Поля и думал, что это как раз и может послужить поводом для их сближения. Если Поль поможет Жюльену выпутаться из того положения, в какое он попал по собственной опрометчивости, мать не будет больше нападать на пасынка. Не будет даже осуждать его связь с петеновской милицией, и в доме, может быть, опять установится мир.
Это утро прошло, как обычно, спокойно. Будто Жюльен и не возвращался. Первым делом мать выложила все из его чемодана, вынула оттуда несколько книг, два ящика с красками и грязное, измятое белье. Она запихала белье в мешок, а принадлежности для рисования отнесла в столовую. В кухне на столе остались только книги, и, поколебавшись, отец в конце концов пододвинул всю стопку к себе. Он взял одну книгу и стал ее листать. Называлась она «Цветы зла» — какого-то Бодлера. Отец надел очки, но в книге были только стихотворения, он даже не стал их читать. Положил книгу обратно, полистал остальные, потом отодвинул всю стопку. Одни стихи, и на некоторых страницах всего несколько строк, да иногда еще очень коротких. Отцу такая работа представлялась несерьезной. Вроде того, как если бы булочник недовешивал хлеб. Он считал, что покупать книги, где столько пустого места, глупо. Чем больше он думал, тем более странным казался ему сын, непохожим на ту среду, в которой всегда жила их семья.
Мать не говорила ни слова. Она молча делала свое дело и старалась как можно реже отворять дверь, чтобы не студить кухню. Отец время от времени поглядывал на жену. Ему казалось, будто она хочет что-то сказать и не решается. Это пришло ему в голову просто так, без каких-либо серьезных оснований.
Убрав вчерашнюю посуду, она поставила на плиту чугунок с очистками, предназначенными для кроликов. Потом высыпала из мешочка на клеенку чечевицу и стала ее перебирать.
— Помочь? — спросил отец.
— Нет, тут немного.
Опять воцарилось молчание, затем мать сказала:
— Ночью мне было холодновато.
— Да, уже и в доме становится холодно. Сегодня вечером надо протопить — стены немного подсохнут, и воздух станет лучше.
— Дом так отсырел, что надо бы топить целый день.
— Целый день? С ума сойти! Лучше уж топить на ночь, как мы топили в большие морозы до войны. Да только с теми дровами, что у нас, об этом и думать нечего.
Мать замолчала, и отец решил, что на этом разговор окончится. Прошлой зимой они уже говорили об этом, но мать сама знает, что дрова достать слишком трудно и спальню как следует не натопишь.
Довольно долго был слышен только шорох чечевицы, которую мать перебирала по одной и ссыпала в салатник, стоявший у нее на коленях.
— Хворост, которым мы запаслись, тоже неплохое топливо, — вздохнув, сказала наконец мать.
— Хворост еще не нарезан. Ты сама знаешь, что я даже не успел распилить все дрова.
— Верно. Вот Жюльен и мог бы это сделать. Если он будет осторожен и незаметно пройдет в сарай.
Отец не знал, что сказать. Конечно, чего уж лучше, если Жюльен распилит и наколет дрова. Но раз мать так говорит, значит, сын решил отсидеться у них, скрываться тут, в доме, отделенном от города только садом. Мать, вероятно, подумала, что муж обрадовался услуге, которую им может оказать сын, и потому снова заговорила:
— Понимаешь, если он какое-то время будет скрываться здесь, ему нельзя работать на кухне. Втроем в такой комнатушке… и потом в любую минуту кто-нибудь может прийти. А у него в комнате нет печки, значит, ему придется поставить свой стол в нашей спальне… Только… только тогда надо будет топить…
Отец сжал челюсти. Пальцами вцепился в угол стола. Его душил поток слов. С языка не слетело ни одного. Он несколько раз открывал рот, он не мог ничего произнести. То, что сказала мать, было слишком далеко от всего, на что он надеялся, и даже от того, чего он опасался. Он не мог воспользоваться ни одной из тех фраз, которые долго обдумывал на все лады. Решительно, ему никогда не понять ни жены, ни Жюльена. В жизни у них бывало всякое — и тогда, когда они жили только вдвоем, но все же общая работа сближала их, а тяжелое существование сглаживало многие шероховатости. Но как только появлялся Жюльен, все сразу шло кувырком, и отец уже сам себя не мог понять.
Значит, сын думает жить здесь и ничего не делать — отсидеться у печки, которую придется топить для него одного, и это в то время, когда они так берегут дрова! И мать согласна. Готова поддерживать этого лентяя, который не мог спокойно остаться в армии! Черт, если из него даже солдата не вышло, значит, он ничем не сможет заняться, ничего-то у него не получится!
Эта новость застала отца врасплох, он даже не мог выразить свое негодование. Он онемел, сидел и смотрел на жену и только задавал себе вопрос — что, она действительно так поглощена работой или не подымает головы, чтобы не глядеть на него?
Жюльен сошел вниз только в одиннадцатом часу.
— Здоров же ты спать, — заметил отец, стараясь улыбнуться, — проспал почти полсуток.
— Должно быть, обрадовался, что очутился у себя и постели, — сказала мать. — Сыночек ты мой, тепло ли тебе хоть было?
— Нормально.
Жюльен сел к столу.
— Молока, правда, маловато, но больше никак не достать, — сказала мать, тут же налив ему чашку кофе.
— И со всем так, — заметил отец, — у нас ничего нет. Ну просто ничего. Вот так-то.
Наступило молчание. Жюльен ел, а отец наблюдал за ним. Этот бородатый похудевший малый как-никак его сын. Он задавал себе вопрос — был ли он в этом вполне уверен накануне вечером, когда тот вошел в дом. Во всяком случае, сегодня утром он своего сына узнал. Ночью, да и потом, когда встал, отец на все лады обдумывал слова, которые он твердо решил сказать сыну, чтобы убедить его жить по-людски, вернуться на верный, по мнению отца, путь, а сейчас эта так тщательно подготовленная речь целиком вылетела у него из головы. Глядя на Жюльена, он главным образом думал о долгих месяцах, которые они с матерью прожили, ожидая возвращения сына. Сколько раз они считали, что его уже нет в живых, и всякий раз им было невыносимо тяжело. Правда, они об этом не говорили, но отец научился безошибочно угадывать, что творится в сердце жены, когда дело касалось Жюльена. Сто раз хотел он ей сказать: «Мне тоже тяжело. Мне так же тяжело, как и тебе, когда подумаю, что его, может, уже нет в живых, а ты считаешь, что я его не люблю, что у меня нет сердца». Он так часто проглатывал эти слова, что, кажется, и произнести их уже не мог. Он это знал, но знал также и то, что ему будет очень тяжело читать наставления Жюльену. Почему? Он сам задавал себе этот вопрос. Он никак не мог понять, что происходит с ним каждый раз в присутствии сына. Раздражение, которое отец разжигал в себе, пока был один, улетучивалось почти совсем, стоило появиться Жюльену. Если отцу все же удавалось пробудить в себе это раздражение, он делал над собой усилие, чтобы накричать на сына, и почти всегда это кончалось ссорой, потому что слова не могли передать в точности его чувства. Очень это сложно — столковаться с двадцатилетним парнем, таким непохожим на тебя!
