– Мне больно, – не выдержала она.
– Так и должно быть – больно, очень больно. – Он еще раз пружинисто надавил ей на спину и вдруг отпустил, сжалился. – Все, перерыв десять минут.
Он сидел, вытянув ноги, на досках сцены. Одновременно был похож на Мефистофеля и Иисуса на камне в пустыне. Она встала со стула, подошла к нему, осторожно присела на корточки рядом, сказала, потирая позвоночник:
– Георгий… я не хочу быть настолько раздавлена в танце. Мне кажется, есть вещи сильнее любви.
– Например?
– Например, творчество.
Он поднял глаза, посмотрел на нее долго, ей показалось, он смотрит вглубь нее, видит, как кровь бежит в ее венах, как работает сердце, как дышат легкие.
– Любовь и творчество равновелики. Взаимосвязаны. Нет любви – нет творчества. От вас, Берта, здесь ничего уже не зависит. Тут вступают в силу высшие духовные монады. Там, и больше нигде, – он показал пальцем вверх, – решается, вернутся к вам силы творчества или нет. Именно там рушатся и созидаются земные проекты, а заодно наши судьбы.
Слова его действовали поразительным образом. Это был гипноз. Окажись на его месте кто угодно, она возмутилась бы, обязательно стала спорить. Она хотела возразить и сейчас, а вместо этого поднялась с корточек и осталась стоять перед ним молча. В этом балетном человеке жила удивительная, порабощающая энергия, заставлявшая ее, вечную упрямицу и спорщицу, безоговорочно подчиняться. Все, что она нашлась сказать, опустив руки:
– Я всегда думала, человек властен над судьбой, способен быть выше обстоятельств.
– Может быть… отчасти, – растягивая слова, ответил он, – но эта часть, кажется, ничтожно мала, полагали античные греки.
Он порывисто встал, хлопнул в ладоши, крикнул: «Музыку!», снова взял ее за руку, развернул к себе спиной. И снова повторилось: «Прижмись ко мне, врасти в меня всем телом, стань мной». И его горячая ладонь на ее солнечном сплетении, совместный шаг, еще шаг, пробежка к кулисе на мысочках, взмах руки, замирание, безжизненно упавшие вдоль тела руки…
Они не знали, как оказались в тесной костюмерной. Они целовались – одурело, бесстыдно. Это было продолжением танца, его пиком, вершиной. На них рушились вешалки с театральными костюмами: платья, камзолы, плащи, палантины шуршащими слоями накрывали их тела, пряча от возможных посторонних глаз. Но если бы вместо тряпичного маскарадного дождя на них обрушились сейчас тысячи зрительских взоров – что там, весь мир! – они не смогли бы оторваться друг от друга.
И было утро следующего дня. Квартира в доме на Поварской. Ее спальня. Берта неотрывно смотрела, как он одевается. Ее завораживали безупречность его тела, отточенность и вместе с тем плавность движений. Только ступни босых ног были у него истерзаны, словно под пыткой, принадлежали, казалось, другому человеку. «Господи, как он танцует, вообще живет с такими незаживающими ранами? Нигде сейчас не служит, значит, истязает себя добровольно». Она снова обратила взгляд на его торс. Кроме эстетического наслаждения в этом человеке ее притягивало что-то другое.
Обычно она бывала с мужчинами ради куража. Ей нравилось нравиться, чувствовать их влюбленность, желание ее тела, нравилось наблюдать, как страсть порабощает их. Тогда она сполна давала волю актерскому мастерству. Постель становилась для нее той же сценой, но здесь ОНА была полновластной хозяйкой: режиссером-постановщиком, сценографом, балетмейстером, главной исполнительницей. Когда же она просыпалась рядом с кем-нибудь из них, то бесстрастно находила в их телах и лицах недостатки, за которыми стояла внутренняя их слабость. Тогда ее посещало разочарование, они, с их слабиной, не были ей уже интересны. А сейчас, когда она смотрела на Георгия, ею владело совершенно иное чувство. Совсем иное. Он был сильнее ее. Она не смогла бы объяснить в чем, но сильнее. Она вдруг подумала, что Георгий – первый в ее взрослой жизни мужчина, с которым она целуется, закрывая глаза. Любого из прошлых своих мужчин она могла спокойно разглядывать во время поцелуя. Только тот, самый первый ее поцелуй был тоже с закрытыми глазами. Но тогда это было от юного стеснения. А с Георгием – от наслаждения и растворения в нем.
– На что ты живешь, Георгий? – спросила она.
– Веду хореографический детский кружок. – Он застегивал пуговицы на манжетах рубашки.
– Где?
– В ДК «Московский строитель».
– Это после Вагановского училища и Малого оперного?
Его лицо чуть заметно передернуло.
– В театре сейчас болото, загнивание. Я не могу без свободы самовыражения, ради нее я готов пожертвовать почти всем. Мы не нашли контакта с новым руководителем труппы. Возможно, у них что-то там сложится, только без меня. Не знаю. Вот дети в ДК – они хорошие, просто чудесные. В них есть доверчивость, прозрачность. Если они злятся или завидуют, когда у кого-то лучше получается, совсем не умеют этого скрыть. У них все эмоции на поверхности, от них не получишь ножа в спину.
– От взрослых приходилось, значит.
Он промолчал.
– А живешь сейчас где?
– Там же, при клубе. Бакиджан, дворник-татарин – я ему иногда помогаю мести территорию, – так он отгородил мне половину своей берлоги. У него там, знаешь, забавно. Даже подобие станка получилось соорудить: тренировки необходимы ежедневно. Вообще-то у меня в Ленинграде есть комната. В Москве я та-а-ак, решил попытать счастья.
– Оставайся у меня, если хочешь. У меня много места. – Берта сама удивилась своему предложению.
– Нет, что ты, – серьезно сказал он. – Я не могу быть приживалом у женщины. Я же грузин наполовину. И так чувствую себя не в своей тарелке.
– Глупости, предрассудки.
– Нет, не глупости. Для меня это принцип.
В этот день, собираясь в театр, она не надела привычных каблуков. Георгий сказал, что у нее слабые голеностопные мышцы, надо поберечь связки щиколоток, до осенней премьеры лучше не рисковать. Проходя мимо гримерки Степановой, она услышала голоса:
– Возомнил из себя невесть что, а сам истерия ходячая. Невостребованный псих, неврастеник. Подайте ему Жака Бреля! Далида ему плоха!
Берта приостановила шаг.
– Надо же такую наглость иметь, сам никто, звать никак, а все туда же, с режиссером спорить, амбиции проявлять.
– Где только наш великий эконом Захаров отрыл этого безработного танцора? Ему, наверное, яйца мешали в Малом оперном танцевать.
Раздался общий смех.
– Нет, вы посмотрите, как прима-балерина наша разъярилась. На защиту бросается, яки тигрица!
– Да она с ним спит! Старые, видать, надоели. Вжик, вжик, вжик – уноси готовенького! Вжик, вжик, вжик – кто на новенького?!
Была вторая половина августа. В театре и в ДК «Московский строитель» шли каникулы. Он позвал ее с собой в Коктебель. Дней на семь – десять, пока не кончатся деньги. Она согласилась, не раздумывая.
Старенький круглый автобус «Львiв» источал крепкий запах бензина и разогретой резины. Они проехали Насыпное, Подгорное, им открылся Кара-Даг с застывшим над его Чертовым пальцем вечным белым облачком.
– Красота какая! – ахнула Берта. – Совсем другая.
– Чем где? – спросил Георгий.
– Чем в Абхазии. Мы с тетушкой обычно в Пицунду ездили отдыхать.
– Видишь, а наполовину грузин привез тебя вместо Грузии в Крым. Снимем комнату под самым Кара-Дагом. Эта гора излучает особую силу, ты непременно ее почувствуешь.
Они наплавались в мелких бухтах Кара-Дага и стали уходить в другую сторону, за Тихую бухту, – им хотелось простора, воли. Как-то раз поднялись на могилу Волошина. Там он рассказал ей о своей мечте:
– Я хочу переплавить в танец «Вакханалию» Пастернака. Я обязательно сделаю это. Отчетливо вижу одноактный балет. Он пришел ко мне во сне. Явственно, осязаемо. Приснилась даже музыка. Сначала темп анданте, потом нарастающее скерцо. Скерцо безумной короткой страсти. Непременно поставлю этот балет. Назову его «Актриса». Это будет один из лучших моих спектаклей, ты веришь мне? – Сидя по-турецки, он сбросил вьетнамки, машинально стал массировать ступни.
– Верю, конечно верю, – отвечала она, вдыхая ветер, застрявший в его черно-рыжих волосах, – все будет так, другие твои балеты будут тоже прекрасны. У тебя ноги, смотри, немного поджили, только суставы еще припухлые.
– А-а, разбитые суставы и пальцы для нас норма. Я типичный балетный наркоман, два-три дня без тренировок – и тело изнывает, требует нагрузки, как очередной дозы.
– Расскажи, что для тебя танец.
Он крепче обнял ее, заговорил торопливо, возбужденно, словно боялся упустить очень важное:
– Танец – пик человеческого творения. Самое животворящее из всех искусств. Сплав поэзии, музыки, живописи, игры. Танец текуч, как воздух, прохладен, как ручей, жарок, как огонь. Природа высшего высвобождения. В танце собраны все земные энергии – горечи, печали, страдания, страсти, в нем они переплавляются в неземное счастье, в восторг, в полет! Вот мыс тобой сидим на этой горе, а вокруг, всмотрись, все танцует – вверху, внизу, задействованы все природные стихии. О танце невозможно рассказать, его надо показывать!
