— А я тебя покормлю, — прошептала медсестра, — я тебя покормлю, миленький-любименький, пока нет никого, сестры все сами сейчас обедают…
И она достала всё из того же неисчерпаемого пакета сверкающую мельхиоровую ложку в крахмальной салфетке конвертиком и открыла банку, сразу заполнившую всю палату райским ароматом. Зачерпнув вместе с одной тефтелей глоток пюре, она поднесла все это ко рту Сергея Григорьевича, другую руку с салфеткой подсунув ему под заросший седой недельной щетиной подбородок — чтобы еда не упала на постель.
— Простите, а вы кто? — прочавкал (увы, надо признать, именно прочавкал), погружаясь в пюре, профессор Кузнецов. — Вас институт оплачивает как отдельный сестринский пост?
— Какой там пост, — радостно засмеялась сестра…
И, забегая вперед, скажем, что она оказалась вообще очень смешливой, тонкий ее, всегда счастливый смех звучал в ответ на любую, самую скромную шутку.
— …какой еще пост…
— Так кто же тогда? — все никак не мог сообразить профессор. — Или вы?..
— Ну, ангел не ангел, а типа того, — кивнула медсестра. — Просто хранитель… Уход, еда и все такое…
— Как вас зовут? — спросил Кузнецов.
— Таня, — ответили медсестра. — Татьяна… Можно без отчества.
— Я люблю вас, Таня, — сказал Сергей Григорьевич.
И не то потерял сознание, не то заснул крепким сном человека, решительно пошедшего на поправку.
Глава тринадцатая
Пропускаем из суеверия
Впрочем, полностью пропустить невозможно, так как возникнут пробелы в сюжете и лакуны в изображении характеров, скороговорка в форме и неубедительность в содержании…
Чушь! Чушь и еще раз чушь. Какой сюжет, какие, к гребаной матери, характеры, где тут форма и тем более содержание?! Бред умирающего человека, попытка придумать то, что происходит в бедных, истерзанных коматозных мозгах, когда их хозяин носится туда-сюда между тем и этим светом и не то спит, не то слышит все и только участие в разговоре принять не может — или не хочет. А я придумываю все его реплики, все контакты с невразумительными полковниками черт его знает какого рода войск и сомнительными сестрами милосердия, которые по части милосердия — да, точно, а насчет того, что сестры, — это еще отдельно объяснять надо довольно откровенным способом… Да, все эти реплики и контакты просто придуманы, потому что нельзя же писать хотя бы относительно художественное произведение только мычаниями и скрипом больничной кровати.
Словом, не будет тринадцатой главы.
Будет только короткое ее изложение.
Итак, доктор физико-математических наук, профессор кафедры теории упругости Кузнецов Сергей Григорьевич, 72 года (полных), был госпитализирован в 5-ю градскую больницу во 2-е кардиологическое отделение с предварительным диагнозом инфаркт миокарда на фоне ишемической болезни сердца, диабета, хронического панкреатита, желчнокаменной болезни и эрозивного гастрита. В анамнезе также остеохондроз и полиартрит, не говоря уж о прочем. Аортокоронарное шунтирование не проводилось ввиду тяжелого общего состояния больного, после введения стентов назначены поддерживающие процедуры.
В ходе лечения у больного развилась сердечная недостаточность, в результате чего наступило состояние клинической смерти, вывести из которого удалось интенсивными реанимационными мероприятиями. В настоящее время больной Кузнецов С.Г. находится в состоянии комы, однако есть возможность положительного развития.
Вот что-то в этом роде было написано в истории болезни. Ну, не точно так, конечно, поскольку мой текст вообще отличается огромным количеством неточностей и дилетантских ошибок — одни упоминания наук о прочности материалов чего стоят! Однако, путаясь в терминах и деталях, к сути я всегда близок. Например, созданная Кузнецовым методика расчета рамных конструкций многофакторным способом реально существует и действительно за нее Государственную премию авторы получили — ну, не Кузнецов, конечно.
Итак, пожилой ученый оказался между жизнью и смертью. Как положено в плохой литературе, в этом состоянии перед его глазами промелькнула вся жизнь, которая оказалась весьма неприглядной. Будучи совершенно неудержимым бабником — чего никак нельзя было предвидеть по детству, исполненному отвращения к физиологии, и ранней юности, целомудренно посвященной лишь науке, — он совершенно бессовестно испортил жизнь своей жене и еще примерно десятку женщин, серьезным ученым не стал, а лишь добился приличного положения научного служащего… В общем, пропала жизнь.
Что любопытно, началось все с невинной забавы, с КВНа, а пошло в такое беспутство и мерзость… С другой стороны, не так уж и удивительно: включите телевизор — кто там кривляется по всем каналам в так называемых юмористических программах, зашибая, между прочим, на этом такие деньги, которых бедный профессор и не видел никогда? Те же самые кавээнщики, только следующих и послеследующих за Кузнецовым поколений. Одно слово — дьявольская забава, игра с чертом, пустой смех — тяжкий грех.
Да, а жизнь пропала.
Постепенно изгладились из дней — и ночей, ночей! — профессора Кузнецова хотя бы сравнительно приличные женщины. То есть доступные, но не продажные. Коллеги, случайные знакомые по конференциям, попутчицы в поездах, соседки по бульварным скамейкам, читающие модные романы… В пустой его квартире, оставленной до вступления в полные права собственности полуэмигрировавшей во Францию женой, уже не валялись где попало мелкие дамские предметы, которые раньше он старательно собирал раз-два в неделю и выкидывал, — интимные гостьи больше сюда не ходили. И не потому, что он и на вид стал стариком — от подбородка к вороту рубашки протянулись «вожжи», провисшая тонкая кожа; верхние веки нависли так, что закрывали глаза наполовину; брови сделались лохматыми, как у древнего анекдотического правителя страны; нос стал, наконец, красным и пористым, как положено носу пьющего много лет человека… Нет, все это было не важно. И не такое женщины терпят.
Исчез в нем интерес, вот что. То есть физически он был почти способен почти на всё, что и десять, и даже двадцать лет назад, но вот психологически… Скучно стало. Пропало главное: неудовлетворимое любопытство — а какая она там, под всеми этими тряпками, там, где она такая, какая есть?!
Ну, какая есть, такая и есть. Известно. И неинтересно.
Вот тогда появились в его жизни — самому себе сначала стеснялся сказать — проститутки. Собственно, тогда они и вообще появились на улицах, и газеты стали публиковать номера телефонов с коротким и нелепым словом «досуг», и если иногда возвращался поздно ночью на такси или леваке, фары вдруг, словно фронтовые прожекторы вражескую разведку, вырывали из темноты полукруглый строй — в основном некрасивых, с жидкими волосами, носатых, толстоногих…
Зарплаты профессорской при неполной лекционной нагрузке как раз хватало на еду — неискоренимые сосиски, гречку, картошку, иногда помидор — и на водку средней цены. Но раз в месяц приходила пенсия… И он мог позволить себе.
И все наладилось.
В ужасных квартирах, словно в убогих декорациях к постановке купринской «Ямы» — красный плюш, розовый тюль, широкая кровать без подушек, полотенце, склеившееся, хочется верить, от прачечного крахмала… И Пугачева из мигающей елочными огнями магнитолы, и дым от сигареты охранника, сидящего на кухне, и тихая ругань других, незанятых девок, отдыхающих в свободной комнате…
Вот тут-то все и получалось. При том что он смертельно боялся заразиться и не только с запасом предохранялся, но почти и не притрагивался к даме. При том что после каждый раз жалел потраченных денег. При том что все — все без исключения! — были ужасно нехороши собой, скучны и равнодушны, а говорить, кажется, не умели вовсе. «Как тебя зовут — анжела — откуда ты — с харькова — как тебя зовут — анжела — откуда — с гомеля…» Побаивался тех, кто «с самой москвы», — скорей всего, недавно освободившиеся после отсидки.
И все равно — получалось.
Возможно, тайна, которую он раньше разгадывал в женщинах своего круга и наконец разгадал, здесь заменилась тайной более непостижимой — тайной иного не только психологического и социального, но и биологического вида. Иногда ему казалось, что он притрагивается к животному, иногда чудилась шерсть там, где ее не было и никак не могло быть…
Но получалось.
Несколько раз приходил к одной и той же дважды — и отказался от этих попыток: никакой человеческий контакт не возникал, разве что какая-то неуместная неловкость, будто наблюдаешь за нищим.
Несколько раз, на неожиданные деньги, нанимал двоих — и тоже отказался: хоть полк возьми, ничего не добавится. Они не смотрели друг на дружку, как и на него — все мимо, вбок.
