В городе очень многое изменилось. Появились чужие сильные птицы.
Наша колония поредела – остались всего лишь несколько семей, гнездящихся в щелях башни.
Наевшись, я сажусь высоко между камнями и вспоминаю мрачную зиму, вой голодных волков, землетрясение и распадающуюся на глазах каменную колоннаду, вспоминаю пожар и сметавшее птиц с неба пламя, вспоминаю шторм, который чуть не унес меня в море, и врывавшихся по ночам в наши гнезда белых сов. Я вспоминаю все – начиная с того момента, как я открыл глаза высоко под куполом, до смерти Ми под темной стеной зеленых зарослей.
Я нервно вытягиваю шею, оглядываюсь по сторонам, щурю глаза под яркими лучами солнца, высматривая мою белокрылую Кею.
Она – моя главная забота, моя самая беззаветная любовь. Я не могу жить без нее с тех пор, как впервые помог ей долететь обратно в гнездо, и до сегодняшнего дня, до настоящего момента моя любовь ничуть не ослабела.
Белизна крыльев, светлый пух и серебристые перышки.
Она летит ко мне, широко взмахивая крыльями.
– Я здесь. – Она садится рядом и нежно целует мои глаза и клюв.
– Это чудесно. – Я склоняю нахохленную голову. – Это так чудесно.
Она ласкает взъерошенные перышки, выбирает лишний пух, нежно касается моего крыла.
– Я люблю тебя, люблю, – повторяет эхо.
На башне воркуют голуби, надувают зобы, трясут головами, переступая с ноги на ногу, подпрыгивают, сталкивают друг друга с карниза.
– Это мое! – защищают они свою территорию.
Я не обращаю внимания на их крики. Меня больше пугают крупные, массивные галки с далекого севера, стаи больших сорок и ястребы, которые могут высмотреть Кею с высоты.
Пригревает солнце. Мы раскладываем крылья пошире на каменном карнизе, разводим перышки так, чтобы теплые лучи проникали поглубже.
На солнце мы делаемся ленивыми – закрываем глаза, застываем неподвижно. Кея с наслаждением потягивается. Я ныряю в тень вслед за ней. Мы устраиваемся в нише за треснувшей статуей, где часто дремлем после утреннего наполнения желудков. Я закрываю глаза, прижимаюсь к Кее, вдыхаю ее запах. Мы прячем головы в пух и засыпаем.
Нас будят громкие, пронзительные крики. Из ниши нам видны лишь скачущие по стенам тени, которые гоняются за перепуганными воробьями.
Это сороки. Они врываются в воробьиные гнезда в поисках яиц и птенцов. Воробьи испуганно чирикают. Самый слабый из них бьется в когтях Кривоклювой предводительницы стаи. Все его попытки вырваться тщетны.
Мы сидим тихо, оставаясь невидимыми. Кривоклювая, заметив, что рядом нет других галок, напала бы и на нас, изгоняя с территории, которую она считает своей.
– Убить! Убить! Убить! – кричит она, сжимая в когтях воробья.
– Убить! Убить! Убить! – повторяют сороки, разбивая клювами и сбрасывая вниз спрятанное в углу гнездо ласточки.
Наступает тишина. Затихают переполошившиеся воробьи, стихают и крики сорок. Похоже, опасность миновала.
Мы ждем, не зная, то ли сороки просто затаились, то ли улетели прочь.
– Летим? – спрашивает Кея, расправляя крылья.
– Летим.
Я осторожно перелетаю в следующую нишу. Кея летит за мной. Сбоку я вижу, как солнце освещает ее крылья, радугой рассыпается на спинке, высвечивает голубизну глаз. Мы останавливаемся у едва заметной щели в стене.
– Быстрее в гнездо! – кричит Кея, цепляясь коготками за края камней.
С ветки старого каштана на нас смотрит Кривоклювая, придерживая окровавленным когтем маленький серый комочек.
Она видит меня, но молчит. Лишь когда Кея пододвигается поближе ко входу и солнце серебристыми бликами расцвечивает ее перышки, сороки начинают орать, наклоняются с веток, вытягивая вперед раскрытые клювы.
– Убить! – кричит Кривоклювая.
– Убить! Изгнать!
Они летят. Злобно машут крыльями. Я принимаю угрожающую стойку, зная, что, в сущности, они ужасно трусливы и боятся ударов.
Кея прижимается к стене. Ей страшно. Она растеряна.
– Иди сюда! Иди сюда! – зову я. – Здесь мы будем в безопасности!
Но Кея не слышит моего зова. Она забывает обо всем, кроме своего страха, отрывается от стены и взмывает ввысь, прямо в синеющее над нами небо. Сороки несутся за ней.
Кея садится на верхушку башни. Я стараюсь приободрить ее своими криками.
Сороки поворачивают обратно и несутся вниз. Я сажусь рядом с перепуганной Кеей.
Разозленные крупные галки с серыми глазами кидаются в погоню за сороками. Те спасаются бегством, зная, что в столкновении с этой серо-черной тучей у них нет никаких шансов на победу. Мы сидим на башне и смотрим на удаляющуюся трусливую стаю. Кея с опаской поглядывает на незнакомых галок.
– Спасаться? – Она открывает клюв и склоняет головку набок.
– Но ты ведь тоже галка, – отвечаю я, взъерошивая перышки.
Крупные, массивные птицы возвращаются, криками извещая о своей победе. Они кружат над башней, как будто утверждая свое право на владение этой территорией.
И вдруг я слышу крик – крик, призывающий к нападению. Серо-черная туча несется прямо на нас.
– Убирайся отсюда! Убирайся отсюда! – кричат галки. Кея взмывает вверх, а я отшвыриваю клювом напавшую на нее птицу. Мы, кувыркаясь, падаем вниз, выдирая друг у друга перья. А Кея летит прямо к солнцу, ослепленная ярким светом.
– Убирайся отсюда! Убирайся вон! – кричат ей вслед разъяренные галки.
Они вот-вот перестанут преследовать Кею. Им нужно было лишь прогнать ее.
– Я лечу за тобой! Подожди меня! – кричу я, но мой голос тонет в криках преследователей.
– Я боюсь! – кричит Кея.
Ее белые крылья переливаются, серебрятся, золотятся. Наверное, эти галки приняли ее за сороку. Поэтому они с такой злостью и кинулись на нее.
– Остановись! – кричу я вслед обезумевшей от страха Кее.
Вперед, вперед, к солнцу, куда угодно, лишь бы подальше отсюда.
Галки больше не преследуют ее, но Кея не оглядывается назад.
Подлетая к реке, она снижается и пролетает под накренившимся стальным скелетом, с которого свисает и болтается на ветру множество оборванных проводов. Кея не замечает опасности. Она летит против солнца, которое слепит ее, налетает на болтающуюся проволоку и с писком падает вниз. Белая галка старается пошире расправить крылья на волнах, но перья пропитываются водой, и каждый взмах, которым она пытается оторваться от поверхности, лишь заставляет ее погружаться все глубже и глубже.
– К берегу! Быстрее! – кричу я, кружа прямо над ней.
Вода несется по узкому каменному руслу прямо к тому месту, где поток исчезает под развалинами рухнувших поперек русла домов.
– Помоги мне! – просит Кея, пытаясь вырваться из стремнины.
– К берегу! – кричу я.
Но она уже исчезает среди упавших колонн, растрескавшихся бетонных плит, погнутых мачт. Еще мгновение я слышу ее крик. В глазах у меня все еще стоит искрящаяся белизна ее крыльев.
Я пытаюсь влететь под каменный завал там, где вода струится вдоль бетонной стенки набережной.
– Кея, вернись! Но Кеи нет.
Вода пенится, шипит, фыркает, исчезая под завалом. Я лечу дальше – туда, где река снова вырывается из-под руин. Сажусь на берегу, не обращая внимания на коршунов и греющихся на солнышке змей.
– Кея! Вернись!
Я жду, но Кея не выплывает.
Я возвращаюсь туда, где видел ее в последний раз, и зову, зову, зову.
К щели в стене, которая ведет туда, где мы собирались построить наше новое гнездо, я возвращаюсь лишь тогда, когда солнце давно уже скрылось за горизонтом. Я втискиваюсь между обрывками бумаги и клочками шерсти, зарываюсь в перья и пух, что мы принесли сюда вместе. Пытаюсь заснуть без Кеи.
Я просыпаюсь от голода и холода. Распрямляю ноги и крылья. Ищу взглядом Кею. В первое мгновение мне кажется, что она уже успела вылететь из гнезда, но только в первое мгновение, потому что я сразу же все вспоминаю.
– Кея, вернись! – жалуюсь я, вылетая из башни в холодный утренний воздух. Кружащие поблизости знакомые и чужие галки приветствуют меня своими обычными окриками.
Я лечу к реке и сажусь на краю развалин, под которыми исчезает вода, там, где я в последний раз видел Кею.
– Кея, вернись! – с надеждой зову я.
Я перелетаю с места на место и все жду, жду, жду.
Я жду терпеливо, как некогда Зар ждал свою Дор. Жду изо дня в день, веря, что Кея вернется и что мы снова будем счастливы в темной щели башни... веря в то, что это возможно.
Я стою перед зеркалом и ищу себя, а вижу старую птицу с матовыми, потерявшими блеск крыльями, с темно-серой полоской вокруг головы. Клюв побелел, глаза выцвели, как будто их затянуло туманом. Когти стали ломкими и хрупкими.
Я встряхиваю крыльями, взметая вверх тучу серебряных искр... Птица с той стороны тоже трясет головой и крыльями, а крошки слущивающейся кожи и выпавший пух медленно оседают вокруг.
Я открываю клюв и прикасаюсь им к холодной поверхности. Тот, второй самец делает то же самое, касаясь зеркала в том же самом месте.
