Суббота, 27 июля
Авельянеда в восторге от Бланки. «Никогда не думала, что у тебя такая очаровательная дочь», — повторяет она примерно каждые полчаса. Эти слова и слова Бланки («никогда не ожидала, что ты способен сделать такой удачный выбор») обнаруживают весьма нелестное мнение обеих о моей особе, во всяком случае недоверие к моей способности как выбрать, так и породить что-либо стоящее. Тем не менее я доволен. И Авельянеда тоже. Листок с нацарапанным «спасибо», положенный мне на стол в прошлый вторник, был только началом. Она призналась, что, увидев мою дочь, пережила сперва неприятные минуты. Подумала, будто Бланка явилась устроить ей сцену и будет всячески ее поносить, что, на взгляд Авельянеды, вполне понятно и чуть ли не заслуженно. Удар, решила она, может оказаться столь яростным, сильным и разрушительным, что погубит Наше. И только тогда до конца поняла, какое место занимает в ее жизни Наше, поняла, насколько невыносимо ей было бы прервать отношения, на первый взгляд даже не заслуживающие названия мимолетных. «Ты не поверишь, все это пронеслось у меня в голове, пока твоя дочь пробиралась к нам между столиками». Дружеская улыбка Бланки была для Авельянеды нежданной радостью. «Скажи, я могу стать ее подругой?» — спрашивает она, и лицо ее светится надеждой и счастьем, наверное так же, как двадцать лет назад, когда она спрашивала маму и папу, какие подарки принесут ей на рождество волхвы.
О Хаиме никаких вестей. Бланка осведомлялась у него на работе. Уже десять дней не является. С Эстебаном у нас молчаливый договор этой темы не касаться. Он тоже с трудом перенес удар. Спрашиваю себя — как он будет реагировать, когда узнает об Авельянеде? Я просил Бланку не говорить ему ничего. Пока что по крайней мере. Быть может, зря я сажаю своих детей в судейское кресло (или позволяю им залезать в него)? Свой долг перед ними я выполнил. Дал им образование, заботился, любил. Впрочем, на любовь я, наверное, был не слишком щедр. Что ж тут поделаешь, я не из тех, кто открыто изливает свои чувства. Мне вообще трудно быть ласковым, с женщинами тоже. Всегда я даю меньше, чем у меня есть. Только так и умею любить — сдержанно; сильная страсть прорывается редко, лишь в крайних обстоятельствах. Может, причина тому — вечное мое стремление разбираться в оттенках, в степенях. Ну а если ты постоянно изливаешь самые бурные страсти, что у тебя останется на те минуты (их бывает совсем немного в жизни каждого человека), когда надо отдать все сердце, все целиком? И потом, мне неприятна любая вульгарность, а выставлять напоказ свои чувства — это, по — моему, вульгарно. Если человек рыдает каждый день, что станет он делать, когда придет великая боль, чем утишит ее? Всегда, конечно, можно покончить с собой, но это все-таки жалкий выход. Я хочу сказать, что, в сущности, невозможно жить постоянно на последнем дыхании, носиться со своими чувствами, ежедневно погружаясь в терзания (нечто вроде утренней ванны). Добропорядочные дамы, привыкшие экономить на всем, не ходят в кино на фильмы с печальным концом, утверждая, что «жизнь и без того достаточно горька». И в чем-то они правы: жизнь достаточно горька, и не стоит хныкать, страдать и закатывать истерики только потому, что вам встретилось препятствие на пути к счастью, которое зачастую граничит с безумием. Я помню, как-то раз, когда дети еще ходили в школу, Хаиме задали сочинение на классическую тему «Моя мама». Ему было девять лет, и он возвратился из школы в глубоком горе. Я принялся объяснять, что такое случится с ним еще не раз, что мамы у него нет, с этим надо смириться, а не плакать целыми днями, что, если по-настоящему любишь и помнишь маму, ты должен держаться, должен показать всем, что и без мамы ты ничем не хуже других. Наверное, в его возрасте трудно было понять мои слова. Но он перестал вдруг плакать, с яростной злобой посмотрел мне в глаза и, словно что-то его осенило, сказал твердо: «Ты будешь моей мамой, а не то я тебя убью». Что он хотел сказать? Судя по всему, он понимал, что требует невозможного, не настолько он был мал; и в то же время — настолько мал, что не умел еще скрыть свою первую муку, первую в ряду тех ежедневных мук, что питали потом его ненависть, его протест, что привели его к краху. Учителя, товарищи, общество требовали, чтобы у него была мать, и он впервые со всей ясностью ощутил ее отсутствие. Не знаю, как и почему ему представилось, будто я виноват в этом. Может, он думал, что, если бы я больше заботился о маме, она не покинула бы нас. Я виноват в том, что у него нет мамы, значит, я должен ее заменить. «А иначе я тебя убью». Меня он не убил, но убил, уничтожил себя. Отец — мужчина, обманувший его надежды, и вот он убил мужчину в себе. Ох! До чего же сложные объяснения, а дело-то ведь самое простое, самое неприглядное, скверное дело. Мой сын — мужеложец. Мужеложец. Такой же, как мерзкий Сантини с этой его сестрой, которая раздевается в его присутствии. Лучше бы сын мой стал вором, наркоманом, идиотиком. Хочу пожалеть его и не могу. Я знаю, можно найти оправдания, разумные, даже убедительные. Знаю, что во многом виноват и я. Но почему же Эстебан и Бланка выросли нормальными людьми, почему они не свернули с прямой дороги, а Хаиме свернул? И именно Хаиме, самый любимый. Нет у меня жалости к нему. Нет и не будет.
Вызвал управляющий. Не выношу этого типа. До того бесцветный, просто на удивление, да и трус к тому же. Я пытаюсь представить себе его душу, его внутренний мир, картина получается отвратительная. Человеческое достоинство ампутировано. На его месте — некий протез, дающий возможность изображать время от времени нечто вроде улыбки. Когда я вошел в кабинет, он как раз улыбался. «Приятная новость, Сантоме, приятная новость. — Он потер руки, будто собирался меня душить. — Вам предлагают ни больше ни меньше как должность заместителя управляющего». Было заметно, что это предложение дирекции его лично отнюдь не приводило в восторг. «Разрешите вас поздравить». Он протянул руку, пришлось пожать — липкая, словно он только что открывал банку с вареньем. «Но, конечно, с одним условием». С места я карьер ринулся наш краб; он в самом деле похож на краба, особенно когда бочком вылезает из-за стола. «Условие состоит в том, чтобы вы в течение двух лет не уходили от нас». А моя свобода? Заместитель управляющего — место хорошее, особенно для человека, завершающего карьеру. Работы немного: принимать особо важных клиентов, присматривать за служащими, заменять управляющего в его отсутствие, общаться с директорами и их супругами, терпеливо снося немыслимые остроты одних и вполне энциклопедическое невежество других. Но… моя свобода? «Сколько времени можете вы дать мне на размышление?» — спросил я. Это было предвестием отказа. Глазки у краба заблестели, он сказал: «Неделю. В следующий четверг я должен сообщить ваш ответ дирекции». Когда я вернулся в отдел, все уже знали. Так всегда бывает, если дело особо секретное. Принялись обсуждать, поздравлять, обнимать. Служащая нашего отдела Авельянеда тоже подошла и пожала мне руку. Только ее рука, единственная из всех, источала живительное тепло.
Мы долго говорили с ней. Она считает, что следует хорошенько подумать: место хорошее, приятное, солидное, платят недурно. Ладно, это все я и сам знаю. Но кроме того, знаю, что имею право наконец отдохнуть, я его заслужил и не продам за лишние сто песо в месяц. Даже если бы мне предложили много больше, и то я, наверное, не согласился бы. Для меня главное — чтобы заработка хватало на жизнь. Мне и хватает. Жалованье у меня неплохое. А больше мне не надо. Даже сейчас, когда я плачу за нашу квартиру. К тому же, выйдя на пенсию, я наверняка стану получать больше почти на сто песо, так как за последние пять лет благодаря премиям мой средний заработок значительно вырос, а вычетов из пенсии не бывает. Конечно, покупательная способность песо падает, и это — самый верный признак грядущей инфляции. Угроза вполне реальная, но что поделаешь, как-нибудь выстоим, всегда можно взять какую-нибудь бухгалтерскую работу и постараться это скрыть. Авельянеда приводит и другие доводы, не столь практичные, скорее трогательные, полные неясных предчувствий: «Если ты уйдешь, в конторе станет невыносимо». Тем лучше. Доводы ее нисколько меня не убеждают, ибо надеюсь, что, когда я уйду на пенсию, она бросит работу. Моих доходов вполне хватит на двоих. К тому же оба мы неприхотливы. Развлечения наши по понятным причинам носят характер сугубо домашний. Сходим изредка в кино, посидим в ресторане или в кондитерской. По воскресеньям, даже если погода холодная, но солнечная, любим пройтись по пляжу, подышать свежим воздухом. Иногда купим книгу, пластинку, но больше всего нам нравится разговаривать, да, разговаривать, рассказывать друг другу, как жили прежде, до того как началось Наше. Никакие развлечения, никакие зрелища не заменят этого наслаждения — открывать душу, рассказывать о себе все начистоту. Теперь мы уже научились это делать. Потому что к откровенности, к искренности тоже надо привыкнуть. Все эти годы Анибаль жил за границей, отношения мои с детьми складывались сложно, от сослуживцев я ревниво оберегал свою личную жизнь, боясь насмешек, с женщинами сходился только из соображений гигиенических, каждый раз с другой, ни с одной — дважды, так что не мудрено отвыкнуть от искренности. Даже и с самим собой я, наверное, редко бывал откровенен. Это правда — во время наших бесед с Авельянедой я бываю искреннее, чем в своих одиноких размышлениях. Неужто возможно такое?
