А перед маем Рой обзавелся фотоаппаратом, и стал скупать фотожурналы. Тогда-то он и заявился к Элинор и сказал, что ему нужно сделать несколько черно-белых этюдов на природе. Ему нужна девушка — позировать под деревом, которое он уже выбрал. Для этого может сойти и Элли.
Элли вспыхнула; у нее были темные блестящие волосы и карие глаза, которые временами становились дымчатыми. Когда она не сердилась, то казалась Люси не только самой хорошенькой, но и самой воспитанной и умной девушкой. Ей можно было дать девятнадцать или даже все двадцать, и она это прекрасно знала.
— Слышь, Рой, — сказала она, съезжая на южный говор, — чего бы тебе не позвать Обезьянку Литтлфилд? Для тебя она может согласиться сниматься и полуголой, не хуже Джейн Рассел, твоей любимой артистки.
— Слушай, — ответил он, скорчив гримасу, — я даже толком не знаком с этой Литтлфилд. И в жизни не видел кино с Джейн Рассел, ей-ей.
— Так я тебе и поверила. У вас в армии все стенки были обклеены ее карточками, а в кино ты ее не видел.
— Слушай, Элли, ты что, Скарлетт О’Хара из „Унесенных ветром“? Мне нужно сделать этюд. Так что отвечай: да или нет. Я не намерен торчать тут весь день.
Элли ответила, что подумает, а потом все же поднялась к себе и переоделась в новое белое платье, попутно рассказывая Люси, какие письма писал Рой из армии тете Элис. Сплошь об одном с-е-к-с-е. И это родителям!
Они поехали к реке. Люси отправилась „прокатиться с ними“. Так сформулировал Рой свое предложение, когда она заявила, что, пожалуй, пойдет домой: „Можете прокатиться с нами, если охота. Я ведь денег не спрашиваю“; разговаривая с ней, он не переставал накачивать недавно купленным маленьким насосом передние шины, которые, по его мнению, немного спустили.
Свою модель (а она была именно моделью, натурой, и он надеялся, Элли понимает, что это значит) Рой поставил под большим дубом возле старой пристани. Элли казалось, что она лучше выйдет в профиль, и она порывалась глядеть на Уиннисоу, но Рой хотел, чтобы она смотрела вверх, на дерево. Через каждые несколько кадров он подбегал к ней и оттягивал какую-нибудь ветку, чтобы тени падали в нужные места.
— Интересно бы узнать, — сказала Элли, — что он имеет в виду под нужными местами.
— Я говорю в техническом смысле, Элинор. И вообще помолчи.
— По нынешним временам сразу и не поймешь, что такое нужные места. Все зависит от того, что у тебя на уме.
— Прошу тебя, смотри на ветки. Этюд будет называться „Чудо весны“, поэтому смотри вверх, а не на меня.
— Прошлым вечером я кое-что слышала, Рой.
— Что слышала?
— Как вы смеялись. И я знаю, что вас рассмешило.
— Ну хорошо, что?
— Догадайся.
Когда они уже собирались ехать домой, Элли спросила:
— А почему ты не сфотографировал мою подругу?
Он тяжело вздохнул.
— Ну ладно. Один кадр, уж так и быть!
Рой повернулся и поискал Люси глазами:
— Ну, куда она делась? Я не собираюсь торчать тут весь день.
Элли показала на берег, где из воды выступали старые, почерневшие сваи.
— Эй! — позвал Рой. — Хочешь сняться? Если хочешь, давай поскорей, а то уже пора уходить.
Люси взглянула в его сторону.
— Нет, — сказала она.
— Люси, иди же сюда! — позвала Элинор. — Рою нужна фотография с блондинкой.
Рой постучал пальцем по лбу.
— Откуда ты это взяла? — спросил он.
— Ты ей нравишься, — шепнула Элли.
— В самом деле? Откуда ты знаешь, Элинор?
— Гляди прямо перед собой в объектив.
Люси встала под деревом по стойке смирно, и Рой сделал снимок: один. Люси заметила, что он впервые не сверился с экспонометром.
Отпечатав снимки, Рой показал ей фотографию. Она уже уходила домой, когда он побежал вслед за ней по садовой дорожке.
— Эй!
Она не смогла сдержаться и обернулась. Он трусил по дорожке, переваливаясь и загребая ногами.
— Вот, — сказал он. — Хочешь?
И едва она взяла снимок из его рук, добавил:
— А то ведь я собирался выбросить. Не слишком здорово.
Свирепо поглядев на него, она сказала:
— Ты с кем говоришь, ты! — швырнула ему фотографию и в гневе зашагала домой.
Вечером он заявился в Молочный Бар Дэйла, где Люси работала с семи до десяти по понедельникам, вторникам и средам, а по пятницам и субботам — до половины двенадцатого, и нарочно сел так, чтобы ей пришлось взять его заказ: жареный сыр с беконом и томатами.
Люси положила перед ним сандвич, Рой сказал:
— Очень неудачно получилось сегодня, — он откусил кусок: — Ты уж извини.
Она круто повернулась и пошла по своим делам.
Когда, в конце концов, ей все же пришлось вновь подойти к нему и спросить, не хочет ли он чего-нибудь еще, он снова извинился, на этот раз очень искренне и ничего при этом не жевал.
— Платите в кассу, — ответила она, протягивая счет.
— Я знаю.
Но она-то присмотрелась к нему за эти месяцы — он был всегда до того занят своей персоной, что оставлял деньги на стойке.
— Только вы никогда этого не делаете, — сказала она резко и пошла прочь, чувствуя, что на этот раз была не права.
Ну и конечно же, он пошел за ней прямо за стойку. И улыбка у него была от уха до уха.
— Чего не делаю?
— Платите в кассу, пожалуйста.
— Когда вы кончаете работать?
— Никогда.
— Послушайте, я правда извиняюсь. Я хотел сказать, что снимок получился неудачно с технической точки зрения.
— Заплатите в кассу, пожалуйста.
— Послушайте. Но я же действительно извиняюсь. Послушайте… Я же не вру, — добавил Рой, когда она не ответила. — Да и с чего бы я стал врать? — возразил он, поддергивая брюки.
После закрытия он ждал ее у бара в машине. Только очень ей нужно, чтобы ее подвозили. Люси сделала вид, что не замечает его.
— Эй! — сказал он, и машина медленно двинулась следом за ней. — Я просто хочу оказать тебе любезность.
Она повернула с Бродвея на Франклин-стрит, машина за ней.
Проехав в молчании квартал, он сказал:
— Ну серьезно, что тут плохого, если я хочу оказать тебе любезность…
— Послушай, ты! — сказала она; сердце у нее билось, словно с ней только что произошло страшное несчастье. — Послушай, ты, — повторила она опять, — оставь меня в покое! — И тут-то он к ней и прилип.
Он сделал сотни ее фотографий. Как-то раз они чуть не целый день ездили по окрестностям на его „Гудзоне“ — все искали подходящий фон. Ему хотелось найти мрачный амбар с провалившейся крышей, а им попадались только огромные, свежепокрашенные сараи. Однажды он сфотографировал ее на фоне белой школьной стены при ярком свете полдня, так что челка смотрелась соломенно-белой, голубые глаза казались глазами статуи, а серьезное лицо словно изваянным из камня. Он назвал фотографию „Ангел“.
После этого он начал целую серию этюдов ее головы, озаглавив серию „Явления ангела“. Сперва он то и дело говорил, чтобы она не хмурилась, не таращилась, не морщила лоб, не повторяла каждую минуту: „Это же смешно!“, но вскоре Люси стала меньше стесняться, и он перестал делать ей замечания. Он чуть не каждый день говорил ей, что у нее просто фантастические „планы лица“, и вообще она куда лучшая модель, чем Элли, которая все делает напоказ, а за душой у нее ничего нет. Он заявил, что таких, как Элли, хоть пруд пруди в любом журнале. А в ее лице есть что-то свое, неповторимое. В полчетвертого он встречал ее у школы, и они отправлялись в очередную фотографическую экспедицию. А вечером он поджидал ее в машине у Молочного Бара, чтобы отвезти домой. Во всяком случае, первую неделю так оно и было.
Как-то он спросил, можно ли зайти к ней на минутку, но она ответила, ни в коем случае. А с тех пор, как она согласилась поехать с ним на другой берег реки, в рощу, которую Загородная Комиссия Уиннисоу называла „Райская прохлада“ и которую все школьники звали „Райская услада“, он, к счастью, больше об этом не спрашивал. Здесь Рой тушил фары, включал радио и изо всех сил старался склонить ее, что называется, пойти до конца.
— Рой, я хочу уйти. Честное слово.
— Почему?
— Я хочу домой. Ну, пожалуйста.
— Ты же знаешь — я люблю тебя.
— Не говори так. Не надо.
— Ангел, — сказал он и дотронулся до ее лица.
— Перестань. Ты чуть не попал мне в глаз.
— „Твой вздох как песня, — запел он, вторя радио, — а голос — скрипка, и это во-о-олшебство…“
— Рой, я тебе ничего не разрешу. Так что давай поедем.
— А я ничего и не прошу. Кроме одного — верь мне. Только поверь мне, — сказал он, снова пытаясь просунуть пальцы между пуговицами ее форменного платья.
— Рой, ты порвешь мне платье.
— Ничего подобного, если ты не будешь вырываться. Только поверь мне.
— Не понимаю, что это значит. Ты говоришь-говоришь, а стоит мне поверить, ты начинаешь лезть дальше. А я не хочу.
