Зима 1976 года выдалась холодная. К тому же я совершил опрометчивый поступок, когда променял поэту Уварову свою замечательную шубу из драпа «кастор», подбитую двенадцатью лисами. Купил я ее осенью в комиссионке за 60 рублей и променял, чудак, Юрке Уварову на задрипанное японское пальтишко на «рыбьем меху» – «попонтиться» вздумалось. Гулять в нем по улицам было холодно, и мы с Юрой Адриановым часто сидели на кухне в доме на Звездинке, где я жил с женой и ребенком. Иногда он приходил к нам, когда меня еще не было, и дожидался. Интересная деталь – как из него выковала мама, Екатерина Ивановна, интеллигента-разночинца: он всегда приходил с подарком Машеньке, моей дочке, – приносил ей или конфетку, или бутылку лимонада.
В один злополучный вечер, оставивший, возможно, отпечаток на всю дальнейшую жизнь, я пришел поздно. Адрианыч уже спал, сидя за столом, бросив свою шевелюристую голову на руки и честно оставив мне в бутылке «Перцовки» ровно стакан. Решив не беспокоить его, я пошел спать.
Ночью меня разбудил настырный входной звонок. Оглушенный и очумелый, я вскочил, открыл дверь – передо мной стоял Юра: «Старик, помоги, я заблудился у вас во дворе. Выведи меня через проходной двор на улицу». Все попытки уговорить его остаться переночевать были безрезультатными – он уперся, как баран: «Хочу домой».
Я, как был, в трусах, надел на босу ногу валенки, а на голое тело полушубок, и мы вдвоем, выйдя во двор, направились по узенькой тропке, поднимающейся между гаражами к ряду дровяников-сараев, от которых нужно спуститься в соседний двор, а оттуда был выход на улицу. Эту-то тропку и не смог найти мой гость той ночью. Пробираясь между гаражами, я услышал, как он закряхтел сзади, а обернувшись, увидел, что Юра как-то неудобно лежит и что-то бормочет, даже не пытаясь подняться. Я бросился ему помогать, но с удивлением разглядел – нога его вывернута в обратную сторону.
Слава Богу, ближайший телефон-автомат работал. Довольно быстро подъехала «скорая». Чудо, что в приемном покое больницы дежурил в ту ночь Юрин хороший друг Свет Королев, сын великого хирурга. Не знаю, зачем я поехал с Юрой в больницу в три часа ночи, пьяный, в валенках и полушубке на голое тело. Глядя на нас обоих и прижимая палец к губам, Святослав предупредил меня: «Не вздумай кому рассказать, что он был пьяный или с тобой. Машину „скорой“, до дома тебя довезти, я сейчас вызову».
Ранней весной Юру выписали из больницы домой, под строгим маминым контролем его навещали друзья. Разумеется, заходил и я, читал ему свои первые стихотворные опусы, он снисходительно слушал и никогда деликатно не критиковал, но дарил мне сборники своих стихов с обязательными замечательными посвящениями. На одном из титульных листов Юра аккуратно вывел четверостишье, достойное многократного повторения:
У нас один порыв великий,
Он жив, он жив, он не зачах,
Но книги, словно как вериги,
На душах наших и плечах.
Однажды хозяин сделал мне царский подарок – книгу с двумя экслибрисами. Экслибрис – это такой атрибут книжной культуры, благодаря которому томик становится сокровищем частного собрания, а еще это как бы его охранная грамота. Часто экслибрис отражает вкус библиофила. Один экслибрис на подаренной мне книге был хорошо известен книголюбам города – «Ex libris Ю. Адрианова» с контуром башни Нижегородского кремля, второй – дореволюционный: «Василий Васильевич Адрианов». Это дед Юры, он преподавал математику в гимназии и в кадетском корпусе Нижнего Новгорода. Книга – «Геометрия, словенски землемерие…» 1708 года.
Жанр учебника – один из древнейших книжных жанров. Учебники печатали на толстой, твердой, как кожа, бумаге, а края листов для прочности пропитывали маслом. «Геометрия» – первая книга, напечатанная в России гражданским шрифтом. «Арифметика» Леонтия Магницкого, хотя и отпечатана на три года раньше, но литеры в ней древние, церковно-славянские, правда, цифры уже новые – арабские. В 1708 году Петр I ввел новый гражданский шрифт. Книга «Геометрия» была напечатана голландцами, специально вызванными для типографского дела из Амстердама в Москву; они привезли с собой три азбуки новоизобретенных русских литер. Ведать же и править иноземческое дело было возложено на Федора Поликарпова.
Вы только вдумайтесь: если признать за очевидное, что в основе национальной культуры лежит язык, то современная русская культура началась с этой книги. Следуя Тредиаковскому, большая часть наших исследователей считала за первую книгу, напечатанную гражданским шрифтом, «Приклады, как пишутся комплементы». Но уже в «Библиотеке Для Чтения» за 1834 год указано, что таковою должно считать «Геометрию». В Императорской Публичной библиотеке, в отделе петровских книг, она стоит первой.
Знаменитый исследователь славянских и русских книг петровской эпохи Пекарский указывал на четыре известных в 1862 году экземпляра «Геометрии», один из которых находился в Эрмитаже, да и тот был дефектным – без нескольких страниц.
Вот сейчас я держу в руках уникальный экземпляр русской книги, и на ум приходит старый анекдот о советском скрипаче, возвращавшемся с международного конкурса и объяснявшем сопровождавшему его лицу, что играть на скрипке Страдивари – это «все равно, что для тебя пострелять из револьвера Дзержинского».
Эта книга для русской культуры – и скрипка Страдивари, и револьвер Дзержинского, и весь Пушкин, и… мой Адрианов.
Есть люди, имена которых хотелось бы забыть. Ан – нет! История их зачем-то сохраняет. Если полистать школьный учебник, так там всякие Цезари, Нероны, Калигулы – в общем, ничего хорошего, праведников-то раз, два – и обчелся. Вот выплыло на днях из забвения уже давно забытое имя, а думалось, что никто, никогда его уже и не вспомнит. Позвонила Марина Владимировна, знакомая искусствовед из музея, спрашивает:
– Не знали ли вы профессора Семенца, не помните такого? Подарил нам некий В. В. Семенец в 1956 году большую работу Кустодиева: портрет генерала Семенова в детстве. После войны генерал был начальником Суворовского училища, в здании которого сейчас НИРФИ находится. А родился он до революции в Астрахани, был родом из крепкой купеческой семьи. Хотя мы узнали: у генерала родственники были из наших краев, семья художника Мальцева, который карикатуры на Максима Горького рисовал. Вот его мальчишкой и привозили на лето сюда отдыхать. А Кустодиев, видно, тоже дружил с этим Мальцевым и приезжал к нему на этюды. А больше мы ничего не знаем. Где писал Кустодиев портрет – в Астрахани или в Нижнем? А может, этот профессор Семенец родственником был генералу Семенову? А если нет, то – как к нему этот портрет попал? Почти пятьдесят лет в запасниках пролежал, и вот решили мы его восстановить, но хотелось бы и историю узнать. Все-таки генерал для нашего города фигура не посторонняя.
– Марина Владимировна, с удовольствием к вам забегу поболтать, тем более что Семенца я хорошо знал, и никаким профессором он не был – только так представлялся, а был он старшим преподавателем в строительном институте. Могу вам еще сразу рассказать, что художник Мальцев дружил с фотографом Бреевым, и были они оба хоругвеносцами Союза Андрея Первозванного, то есть попросту – «черносотенцами». Что по портрету: так вы сами сказали, что музею его подарил Семенец в 56-м году. А здание было передано от суворовского училища под НИРФИ как раз в пятьдесят шестом. Семенец был настоящим «шакалом от антиквариата», у него было фантастическое чутье на любую возможность поживиться редкостями. Я думаю, что он не упустил возможность прошерстить все здание от чердака до подвала в момент передачи. А в общем-то, спасибо за звонок, обязательно к вам зайду: и портрет посмотрим, и поболтаем.
Познакомился я с Семенцом давно, мальчишкой был, на первом курсе учился. Как-то раз в нашем дворе у двух девочек, игравших в куклы, я заметил в коробке со старыми пуговицами, которые заменяли в игре и посуду, и еду, и деньги, и все что угодно остальное, – так вот, я увидел среди пуговиц замечательную большую античную камею. Купил я девочкам тогда два мороженых и стал обладателем довольно изящной миниатюры, вырезанной в крупном сердолике. Когда-то она была либо большой брошью, либо крышкой миниатюрной шкатулки. В тот же день я похвастался смешным и ненужным приобретением Серафиму, своему старшему товарищу антиквару-букинисту, который работал книжным киоскером в вестибюле политеха. Со знанием дела он повертел камею в руках, почмокал толстыми слюнявыми губами и сообщил, что это изделие придворной художественной мастерской, которую возглавляла мать-императрица Мария Федоровна и в которой работали в основном фрейлины. Все бы, наверное, на том и закончилось, если бы не встрял в разговор посетитель Серафима, который бесплотной тенью стоял в стороне и которого я бы не заметил, не протяни он руку со словами:
