Перихан Магден - Убийства мальчиков-посыльных

Я проснулся в холодном поту. Было далеко за полночь. Встревоженный, я вышел из делового центра, побежал к дому, и…

О том, что случилось после, я не люблю рассказывать. Честное слово. Вас когда-нибудь избивали трое совершенно незнакомых людей? Меня — да. Наплевать, что мне выбили два зуба, поставили фингал под глазом, что много дней и даже недель спустя у меня все ломило. Главное, в ту ночь пострадала моя честь. Моя драгоценная честь, над которой я так трясся, которую так оберегал своей нелюдимостью, своей строптивостью! Если бы мы я был героем какого-нибудь романа, то, без сомнения, любое оскорбление воссияло бы на моем челе мученическим золотым венцом, как величайшая честь, как награда свыше, которой я, наконец, удостоился. Но побои всяких голодранцев — не честь. По крайней мере, для меня.

Слышишь меня, читатель? Той ночью, когда я бежал домой, мне преградили дорогу трое. И основательно отлупили. Я видел их впервые в жизни. Я не смог смотреть им в лица, мне было неловко — из-за себя, из-за них, из-за этой идиотской ситуации, из-за своей ярости, из-за того, что они издевались надо мной. Я догадался, что это городские полицейские, что они здесь отвечали за порядок и безопасность. Я запомнил, во что они были одеты. (Эти детали врезались мне в память и, к сожалению, до сих пор никуда не делись.) Они были одеты так: на одном были брюки в зеленую полоску, футболка с надписью: «Buenos Aires is cool», кожаный пиджак, а на ногах — кирзовые сапоги. Засаленные волосы собраны в хвост, в одном ухе — платиновая сережка в форме дракона. Лицо второго походило на лицо ребенка. Волосы коротко остриженные и мелированные в синий цвет. На нем были узкие джинсы, серый бадлон с капюшоном, а на ногах — белые кроссовки. Избивая меня, они не переставали улыбаться и пританцовывать под слышную только им мелодию. Третьей оказалась женщина. Она была недурно сложена. Густые, крашенные в белый цвет волосы были пышно уложены. Обтягивающие брюки под леопарда, черная футболка в сеточку и золотистый клеенчатый плащ. На ногах лакированные ботинки со шнуровкой на высоких каблуках. В одном ухе болталась крошечная пластмассовая сережка в виде Минни Маус, а в другом — маленький бриллиантик. На длинных ногтях золотой лак. Красотка была особенно старательной и била больнее всех. При этом ногти у нее не ломались.

Я заперся в матушкином доме, в отведенной мне комнате. Дни текли, как река — медленная и грязная. Я не выходил ровно десять дней. Старался ни о чем не думать: читал биографию дрессировщика лошадей. Дочитал до седьмого тома, и вдруг мне стало скучно. Что бы я ни делал, ничего не помогало: убийства мальчиков-посыльных не шли из головы. С какой стати этот город поручил мне такое задание? Городской совет, городской врач, городская Полиция, Городское общество посыльных — и цепочка нераскрытых убийств! В этом городе, где я не знал никого, кроме матушки, Ванга Ю и мсье Жакоба, мне пришлось перезнакомиться со всякими новыми людьми, подчиниться ходу событий, а в итоге еще и побои перенести. Я ненавидел этот город. И свое неуемное любопытство, из-за которого я вечно ввязывался во всякие истории.

Я решил уехать первым же трансокеанским лайнером. Матушка поступила как всегда, когда я уезжал: обиделась и заплакала. Ванг Ю собрал корзину вкусной еды. Ненавижу, когда вокруг меня бегают, но он так настаивал, что я согласился, чтобы он проводил меня до порта.

Пожимая мне руку, он сказал:

— Счастливого пути, господин. Я буду по вас скучать.

Скучать? Я не поверил своим ушам.

— Вы очень приятный человек, — улыбнулся он.

— Спасибо, Ванг Ю, — ответил я.

— Я хочу кое-что подарить вам на прощание, — произнес он и, вытащив что-то из кармана, протянул мне. Это был морской камень. — Это единственное, что я привез из Индии. Я носил его с собой, ожидая, пока встречу кого-нибудь достойного, кому его подарить. Вы очень добрый. У вас большое сердце. Иногда, пусть и редко, вы напоминаете вашего дедушку.

— Откуда он? — спросил я. — Из Бомбея?

— Это не морской камень, — сказал Ванг Ю. На его лице проявилась ехидная ухмылка, очень похожая на матушкину. — Это камень из почки хиджры, которая меня украла. Пока камень выходил, она так мучилась, что я сохранил его — самое ценное воспоминание из той жизни.

Я растерянно умолк. Быстро распрощавшись со слугой, взбежал по трапу. Положил чемодан в каюту, вышел на палубу. И бросил подарок Ванга Ю в море. Поверьте, не так-то просто избавиться от подаренного вам почечного камня.

В первые дни путешествия я не покидал свою каюту. Прочитал седьмой, восьмой и девятый тома биографии моего лошадиного дрессировщика. Самая подробная биография обычно бывает не больше девяти томов. Но я ее дочитал, и пришлось принимать участие в жизни корабля. Как-то раз я сидел в шезлонге на палубе, пытаясь смотреть на море и небо — вообще-то это трудное для меня занятие — и вдруг мое внимание привлек один мальчик. Это был невзрачный шестилетний мальчуган. Он был одет в отвратительно грязные бермуды в цветочек, на ногах были лиловые кроссовки, а на худеньком тельце — огромная черная футболка. Он стоял ко мне спиной и, опершись на фальшборт, глядел на море. На футболке, дорогой читатель, у него было написано следующее:

Мальчик повернулся ко мне. Он повернулся ко мне. Это был он. Сын Эсме. Мальчик-посыльный. У меня подкосились колени, хоть я и сидел. Он смотрел на меня ясными голубыми глазами. В грязи у него была не только одежда, но и лицо. Он улыбнулся. И подошел ко мне.

— Здравствуйте! — сказал он. У него был звонкий голос, в котором слышались какие-то щебечущие нотки.

— Здравствуй, посыльный. То есть привет, — отозвался я.

— Между прочим, у меня есть имя, — хихикнул он.

— Как тебя зовут? — спросил я.

— Себастьян! — ответил он.

Ну конечно. Себастьян.

— А мама, мама твоя где? — нетерпеливо спросил я.

— Эсме опоздала на корабль, — сказал он. — Пошла навестить дядю Доманью. Сказала: «Если опоздаю, садись на корабль и уплывай, а я догоню тебя на следующем». Вот я сел и поплыл. У нас очень красивая каюта: на палубе «С». А твоя где? Где твоя?

С посыльными у него не осталось ничего общего. Сын Эсме. Это был сын Эсме.

— Что за надпись у тебя на спине? — спросил я.

— Моя любимая группа, «Кокни Ребел», — сказал он. — Строчка из их песни «Себастьян». Мама очень обрадовалась, когда узнала, как меня зовут. Оказывается, это ее любимая песня. Заказала мне футболку с такой надписью. Как? Красиво получилось?

— А-а-а, так значит, ты выбрал себе имя по этой песне?

— Не-е-ет. Я выбрал его в честь Баха, — ответил он. — Но оно мне уже надоело. Я хочу его поменять. Пусть будет Иоганн. Или Мурик.

— Иоганн опять из-за Баха?

— Да-да, обожаю Баха.

— Но Мурик — это кошачье имя.

— Какая разница?

Правильно. Какая разница. Иоганн или Мурик.

Он радостно подпрыгнул:

— Мама очень хочет, чтобы меня звали Тедди. В честь одного рассказа Сэлинджера. Это ее самый любимый писатель. Ты знаешь, ее имя тоже из Сэлинджера.

— Не знаю, — ответил я. В горле у меня стоял ком. Я был готов разрыдаться. Как я соскучился по Эсме! — Думаю, что так ее назвал профессор Доманья. Он же крестный отец твоей матери.

— Нет, вряд ли, — весело ответил он.

— Что значит «вряд ли»? — переспросил я, не сдержав дрожь в голосе.

— Мама родилась в Индии. Росла там до семи лет. Ее отец был атеистом, а мама — буддисткой. Во-первых, зачем ей креститься? Во-вторых, профессор Доманья никогда не ездил в Индию. Кажется, профессор Доманья выдумал все насчет мамы, но я не уверен.

— Зато я уверен! — вскрикнул я. У меня перехватило дыхание. В какого ужасного, какого заурядного человека я превращался. От этой мысли я покраснел и опустил голову. Теперь еще и перед ребенком опозорился.

— Мне так нравятся раковины, которые ты подарил, — сказал он. — Всегда ношу их с собой. Ты прав. Они всегда помогают отвлечься, когда грустно. Когда я в ту ночь вернулся от тебя, они ужасно всем понравились. Я раздал несколько штук друзьям.

— Другим посыльным? — с улыбкой спросил я. Ну скажите, кому нужен человек, который не в состоянии себя контролировать — свой голос, выражение лица? Мне так хотелось напиться.

— Ну конечно, кому же еще? — спросил он. И подмигнул.

Эх, в мире, где посыльные с такой легкостью превращаются в обычных детей, мне только и оставалось, что заикаться и запинаться, краснеть и бледнеть, кричать и голосить. Будь что будет, лишь бы виски не переводилось!

— Ты знаешь, я так и не раскрыл преступление. Преступления, — признался я.

— А раскрывать было и нечего, — ответил он. — Это были самоубийства.

— Самоубийства? — от потрясения я готов был рухнуть в обморок.