В воздухе витали запахи блюд и табака, а иногда улавливался сладковатый аромат вина. Матушка Хентьен была права женщины ничего другого и не хотят.
Именно поэтому Илона согласилась быть с этим Корном. А обладай и вправду этот хитрый калека хорошими знаниями, он не распространялся бы о них, не делился бы ими с кем-нибудь еще. Подбегает с радостным видом, словно собачонка на трех ногах, быстро-быстро ковыляет за угол и — в тюрьму, а тюрьма эта имеет на него такое же влияние, как на собаку трепка. "Может, вам даже удовольствие доставляет быть битым, приносить себя в жертву,"-задумчиво проговорил Эш. "Кому? — поинтересовалась матушка Хентьен, — кому, женщинам?" Эш задумался: "Да, им всем…" Матушка Хентьен осталось довольной: "Принести вам еще кусочек мяса?" И она отправилась на кухню, Эшу было жалко эту чешку: она так жалобно плакала. Но и здесь матушка Хентьен совершенно права: Хруска тоже не желала ничего другого. А когда госпожа Хентьен вернулась с тарелкой к его столику, он выдал даже больше, чем от него можно было ожидать: "Ей еще придется искать своего метателя ножей, чешке этой", "Вот именно", — согласилась с ним матушка Хентьен. "Бедное создание", — не унимался Эш, сам не зная, кого он имеет в виду, Мартина или чешку. Матушка Хентьен, в отличие от него, в виду имела только чешку и язвительно заметила: "Ну, вы же всегда можете ее утешить, если уж вам так жалко ее…, отправляйтесь к ней прямо сейчас, что же вы медлите?" Он ничего ей не ответил; а хорошо поев, молча взял свою газету и углубился в изучение рекламной части, поскольку с тех пор, как начали печатать рекламные объявления о предстоящих борцовских схватках женщин, эта часть газеты стала для него наиболее важной. Но справедливая бухгалтерия его души требовала, чтобы госпожа Хентьен также получила возможность заработать на этом мероприятии: разве у нее меньше прав, чем у Илоны, которая позволяла себе даже пренебрегать тем, что кто-то делает для нее доброе дело? Его взгляд зацепился за объявление о винном аукционе в Санкт-Гоаре, и он поинтересовался, откуда матушка Хентьен получает свое вино. Она назвала одного кельнского виноторговца; Эш презрительно поморщил нос: "Вы, значит, отдаете свои денежки ему на съедение! Ну почему вы не обратились за советом ко мне? Я не буду утверждать, что все поступают так, как в гадючнике моего незапятнанного господина Нентвига, но могу поспорить, что вы очень много переплачиваете". Она изобразила на лице обиженную мину: кому-кому, а одинокой слабой женщине приходится со многим мириться. Он предложил ей свои услуги: съездить в Санкт-Гоар и закупить вино для ее хозяйства. "Жалко накладных расходов", — нерешительно проговорила она. Эш загорелся своей идеей: накладные расходы без проблем закладываются в цену, а если качество вина будет соответствующим, то можно смешать его с более дешевыми сортами; в этом уж он разбирается. Дело в конечном итоге не в накладных расходах; вылазка вверх по течению Рейна — в голову ему пришла идиотская тарабарщина Лоберга о радости общения с природой — это же всегда удовольствие, а накладные расходы она может возместить ему тогда, когда ее забегаловка будет работать с действительной прибылью. "И вы наверняка прихватите с собой свою чешку?" — недоверчивым тоном поинтересовалась матушка Хентьен, Эта мысль показалась ему довольно заманчивой; но он громко и с негодованием отверг ее; матушка Хентьен может сама убедиться, что это не так, и поехать с ним, тем более, что совсем недавно она говорила о своем намерении как-нибудь выбраться на природу и отдохнуть. "А тут — сочетание приятного с полезным", — возбужденно добавил он. Она заглянула ему в лицо, взгляд отметил желтовато-коричневый цвет кожи, она решительно отпрянула от него: "А кого прикажете оставить на хозяйстве?.. Нет, ничего не получится". Ах да, он не придавал этому такого значения; к тому же его финансовые возможности сейчас не позволят совершить эту поездку вдвоем, и Эш не стал больше распространяться на эту тему, что вернуло к нему доверие матушки Хентьен.
Она взяла газету, убедилась, что аукцион должен состояться лишь через две недели, и с сомнением в голосе сказала, что ей нужно еще обо всем этом подумать. Да, естественно, она может подумать, сухо сказал Эш и поднялся из-за столика. Ему пора в "Альгамбру", где Тельчер проводит пробы. Он отправился на своем велосипеде той дорогой, на которой располагалась забегаловка, где работала чешка. Но, задумавшись, проехал мимо.
Прибыл наконец директор Гернерт, и Эш, поскольку для этого годились его хорошие знания экспедиционного дела, а также движимый жаждой деятельности, ежедневно ходил в порт, справляясь, не прибыл ли груз, отправленный по Рейну. Может быть, он ходил туда для того лишь, чтобы, видя экспедиционную суету, испить до дна чашу сожаления по поводу преждевременного увольнения из Среднерейнского пароходства, чтобы, видя винные склады, еще раз ощутить, как ноющей занозой в его теле сидит Нентвиг; он охотно видел и переживал это, ибо ему казалось, что его самопожертвование (а именно так он расценивал свою деятельность) может стать в один ряд с самопожертвованием Мартина. И то, что Илона не приехала в Кельн, а осталась с Корном, вполне вписывалось в эту цепочку и казалось ниспосланным свыше судьбой. Эша, конечно же, невозможно было представить этаким мучеником со святыми помыслами. Чего нет, того нет!
В своих размышлениях и внутренних диалогах он не стеснялся называть Илону шлюхой и даже затасканной шлюхой, а Тельчера — сводником и вероломным убийцей. И если бы ему пришлось встретить здесь среди уложенных штабелями винных бочек этого козла Нентвига, он основательно набил бы ему морду. Но когда он проходил вдоль вытянувшихся складов Среднерейнского пароходства, в глаза ему бросилась фирменная вывеска, которую он ненавидел, и над всем этим вонючим сбродом мелких убийц возникла фигура, величественная и неправдоподобно большая, фигура в высшей степени порядочного человека, даже чего-то большего, чем человека, столь могучей и громадной она была, и тем не менее — фигура суперубийцы; призрачно и угрожающе поднимался образ Бертранда, мерзкого президента этого общества, голубого, который засадил в тюрьму Мартина. И эта увеличившаяся так, что не верилось собственным глазам, фигура поглотила, казалось, обоих меньшего размера резников, иногда даже возникало впечатление, что достаточно всего лишь преклонить колени перед этим антихристом, дабы уничтожить всех более мелких убийц на этом свете.
Кому-то все это может показаться мишурой, ведь есть проблемы куда более важные, а ты лазишь тут по этому порту, не получая ни гроша. Зачем живет человек, если у него нет хорошей работы? Такой вопрос вполне могла бы задать матушка Хентьен, Да, самым разумным наверняка было бы, если бы пришел этот суперубийца и одним движением руки отвернул бы ему голову. И когда на глаза Эшу, который продолжал вышагивать вдоль линии причалов, снова попалась вывеска АО "Среднерейнское пароходство", с уст его слетела громкая и внятно произнесенная фраза: "Или он, или я".
В итоге Эш оказался у баржи и начал наблюдать за разгрузкой. Он видел, что к нему приближаются Тельчер и розовощекий Оппенгеймер: оба они передвигались, так сказать, рывками, поскольку постоянно останавливались, часто кто-нибудь из них хватался за пуговицу или лацкан пиджака другого, и Эш невольно спросил самого себя, о чем таком важном и неотложном они там разговаривают. Когда они подошли достаточно близко, до него донеслись слова Тельчера: "А я вам говорю, Оппенгеймер, что это дело не для меня, вот посмотрите, я вызову Илону и голову даю на отсечение, что через полгода стану первым номером в Нью-Йорке". Так, так, Тельчер, значит, от Илоны все еще не отвязался, Ну что ж, этот тип заговорит по-другому, когда в одно прекрасное мгновение будет наведен порядок. И мысли о смерти уже больше не забавляли Эша. Он разворчался на обоих, что, мол, они тут забыли, не считают ли они, что ему никогда в жизни не приходилось руководить разгрузочными работами, и не думают ли они, что он хочет что-нибудь упереть, а может, господам вздумалось проконтролировать его? И вообще, ему до безумия жаль денежек тех людей, которые вложили их в это начинание, не говоря уже о самом себе. А теперь он уже около месяца ни за понюх табаку горбатится на это сомнительное предприятие, не считается ни с чем в своей жизни, и зачем же?
Оказывается затем, чтобы известный господин Тельчер, который и сам не прочь слинять, заговаривал ему зубы. Разозлившись, он начал до непристойного копировать еврейский говор господина Оппенгеймера. "Да он антисемит", — возмутился Оппенгеймер, а Тельчер высказал соображение, что настроение господина экспедиционного директора придет в норму уже послезавтра, после первого подведения итогов в кассе. А поскольку сам он был в хорошем настроении и ему хотелось подразнить Эша, то он обошел повозку, на которую были погружены ящики, специально пересчитал их, затем подошел к лошадям, достал из кармана сахарку, чтобы дать полакомиться животным. Эш, кипя от злости и чувствуя себя оскорбленным этими двумя евреями, отвернулся и начал записывать ящики; он наблюдал за Тельчером и удивлялся его добродушию, в глубине души он надеялся, что животные, мотнув головой, откажутся от угощения. Но лошади — это всегда лошади, и они взяли своими ласковыми мягкими губами сахар с плоской ладони Тельчера, что рассердило Эша еще больше: ему, впрочем, тоже могло бы прийти в голову сунуть им хотя бы кусочек хлеба; когда погрузка была завершена, то не оставалось ничего другого, как сухо похлопать обеих лошадей по крупу, что Эш и сделал. Затем все трое, расположившись на ящиках, отправились на повозке обратно в город. Оппенгеймер откланялся у моста через Рейн; а Тельчер и Эш поехали дальше, они намеревались сойти возле забегаловки матушки Хентьен.
