Мюнстереру не суждено было пережить разочарование. Не более чем через неделю после того, как Веверка снова сунула женщин в бывшую квартиру Хвостика — как раков суют в ручей, он получил повестку о призыве на действительную военную службу сроком на три года (годным он был признан уже заранее) и зачислен в императорско-королевский пехотный полк № 84 по венскому и нижнеавстрийскому призывному округу.
Он никогда больше не вернулся в Адамов переулок.
Это мы с торжеством предпосылаем дальнейшему рассказу.
Но и не без задней мысли. Наступит миг, когда госпожу Веверка можно выбросить из романа (и вместе с ней весь Адамов переулок; этот переулок вымер; в известковом свете знойного июльского дня разве он со своими закрытыми, слепо отражающими свет рядами окон не напоминает покинутый термитник? Ни пятнышка зелени поблизости. Надо всем только небо, затянутое кучевыми облаками, которые задерживают летнюю жару, как бы накрывая душный погреб куполообразным колоколом. И разве этот Адамов переулок не был хмурой облачной массой, из которой вынырнул Хвостик, как пенорожденная Афродита. (Гм!) Разве избитая метафора не сворачивает, куда ей вздумается?) Зато консьержку Веверка теперь можно вышвырнуть; тем самым настает миг — но до чего же редкий, до чего краткий! — когда романист уже не привязан к своенравию своих героев и делает с ними что захочет. Тут надо бы вспомнить о прощании, сужденном Фини и Феверль. Но на сей раз не может быть и речи о мягких домашних туфлях! Дозволь же, о читатель, автору, дозволь ему высокое наслаждение наградить эту Веверка сильными пинками, которые выбросят ее вон из книги так, что она с быстротой молнии окажется на горизонте, где лопнет и страшным образом распылится. Нам же совершенно безразлично, что она теперь будет делать с бывшей квартирой Хвостика и договором о найме. Кстати, Мюнстерер и вовсе не заключал такового.
* * *
Он не был образцовым солдатом, но вполне подходил для военной службы, тем более в пехоте. Он маршировал легко и упорно, а длина его шагов точно соответствовала уставу (семьдесят пять сантиметров); таким образом, никаких трудностей у него с самого начала в отделении не возникало. Учение в пехоте тогда было менее суровым, чем у конников или саперов.
«84-й полк, индейское племя, разбившее свои вигвамы в Пратере» — так некогда начал Антон Ку (литературный enfant terrible) описание своей годичной службы в этом племени. Она, правда, была нелегка (и во времена Мюнстерера не стала легче), потому ее и осыпали плоскими, пессимистическими шутками, ибо людям, против воли забритым в солдаты, в их вечно подневольном положении, хотелось как-то его разрядить и сделать хотя бы выносимым. Так вот и процветал этот казарменный юмор, высоко ценимый не только в Австрии, ибо он затуманивает нелепую по самой сути атмосферу детской комнаты для взрослых.
Мюнстерер позволил затуманить себе мозги. Чистая постель, отличная пища и много движения на свежем воздухе — он так мало наслаждался раньше! сделали свое дело. Никому ни слова не говоря, он неуклонно придерживался того, что запомнил раз и навсегда, а именно: только обострения, присущие той или иной ситуации, могут привести к положительным результатам. Через два года он уже был капралом. Нет сомнения, что организация всех процессов на почте уже тогда была куда сложнее, чем взводные, ротные или батальонные учения — стрельба, например, или предписания касательно размещения частей, а в случае прироста их численности правила, коими должны руководствоваться квартирьеры или интенданты при выдаче обмундирования. Большего в те времена не требовалось.
Мюнстерер участвовал и в больших маневрах, это уже было нечто вроде кочевой солдатской жизни. Маршировка не угнетала его. Удобная обувь старой армии — не слишком тяжелые походные ботинки на шнурках и легкие удобные башмаки при расквартировании, — а также обшитый мехом, не ерзавший вверх и вниз ранец; такое снаряжение, основанное на старинном опыте, помогало бывалому солдату — рекруты никогда в маневрах не участвовали удовлетворять всем требованиям, не ведая унизительной усталости. Мюнстерер даже сумел в рамках тактического просвещения отличиться в качестве начальника караула и вскоре был представлен к следующему, унтер-офицерскому званию и стал называться — тогда, как и теперь, «взводным».
Нам придется задержать Мюнстерера в момент, когда уже начали созревать плоды его решения. Ему дали понять, что по истечении трех лет действительной службы никто не станет чинить ему препятствии, если он пожелает остаться на сверхсрочной. Здесь подобает вспомнить и об изменении его внешнего вида, каковой не мог не броситься в глаза тем, кто знал его со времен Адамова переулка, — прежде всего лицо и затем уже походка, осанка и цвет кожи. Что касается выражения лица, то оно было точно таким, какое советник суда доктор Ойген Кайбл в свое время наблюдал в бывшей комнате Хвостика.
Но теперь, когда Мюнстереру представилась возможность новой карьеры, он все еще колебался. Это доказывает, что жизненное положение, открывшееся ему благодаря призыву в армию, было слишком заманчиво, чтобы им поступиться (не дожидаясь обострений). На почте его продвижение на действительной военной службе пошло ему на пользу. Демобилизовавшись, он стал мелким почтовым чиновником. За это время у него скопились кое-какие поощрения и премии.
Итак, мы вновь встретили нашего уже штатского Мюнстерера в едва ли не сельском почтовом отделении, где он обитал в меблированном кабинете; все относились к нему почтительно. Время смены эпох в его жизни, обострений и принятия решений миновало. Отныне у него одно нагромождалось на другое, похожее, и его биографическая башня росла не так разнообразно, но все равно неудержимо. Надо добавить, что у него появился еще и садик при доме. Кстати сказать, он так и не женился. Устрашающий и позорный пример отца все еще стоял перед его внутренним взором. В 1900 году мы видим Мюнстерера уже начальником почтового отделения в одном из модных дачных поселков в двух часах езды поездом от Вены. На этом мы пока распростимся и с этим обитателем дома в Адамовом переулке.
* * *
Хвостик проснулся. Его окружала белая лакированная обстановка комнаты для прислуги. Он сделал ее спальней. Металлическая кровать и большой платяной шкаф остались на своих местах, так же как и умывальник. Окно, выходившее во двор, стояло настежь, открыта была и дверь в переднюю; Хвостик видел ее прямо с кровати. Напротив еще две комнаты; одна из них была тоже видна отсюда. Везде легкий ветерок, ни одна дверь, ни одно окно не были плотно закрыты. Распахнутые дверные створки были подперты стульями. Но сквозняка не было, только легкая ночная прохлада, хотя уже развиднелось. Поезд загудел, гудок был отдаленнее и тише, чем в Адамовом переулке. Хвостик встал и закрыл все двери и окна, чтобы спастись от грядущей дневной жары.
Свой туалет он совершал неторопливо и обстоятельно. К чему только он не успел привыкнуть за последнее время: даже к массажу корней волос французской водкой.
Покончив с этим, он пошел в заднюю комнату и постоял там.
Кресла были сдвинуты с места. Между ними маленький столик со спиртными напитками.
Вечером у него был Милонич.
Весьма удовлетворенный, разумеется.
Он говорил с Хвостиком как с человеком, которому удалось выбраться из трясины.
Сейчас, в утренней тишине, в Хвостике поднялся протест против такого отношения. Собственно говоря, он и в Адамовом переулке был человеком, он там жил, учился, старался. Но здесь он водворился только сейчас, после того, как многое было улажено, дополнено, куплено. Обслуживать его была приглашена Венидопплер. Приобретено было кое-что из мебели. (Советчик Мило.) Наконец были повешены драпри. (Осуществила это та же Венидопплер.) Теперь уже стало спокойнее. Теперь Хвостик окончательно обосновался здесь. Разные хозяйственные мелочи пока остались старыми. Меж тем пошла уже середина августа. Минутами ему казалось, что он чует запах нафталина, а может быть, камфары, прежде всего в спаленке, когда он открывал большой гардероб. (Туда кроме всего прочего был убран еще и вертящийся столик из кухни, тумбочка, прежде стоявшая у кровати, перешла в собственность Венидопплерши, что ее почему-то чрезвычайно обрадовало.) В комнатах, особенно в той, в которой он сейчас стоял, время от времени все еще держался строгий, слегка кисловатый запах, надо думать запах политуры новой мебели. Хвостик не спешил уйти оттуда. Наконец он шагнул, поднял спущенные жалюзи и взглянул на канал и на зеленые кроны деревьев в Пратере.
Налево, вверх по течению, новые дома закрывали от него вид.
Голубой портрет девочки в приемной доктора Эптингера был здесь ближе, чем в Адамовом переулке: никакая ступенька не отделяла его. Теперь портрет действительно принадлежал к миру, окружавшему Хвостика.
