Алексей без стука толкнул одну из дверей в тёмном коридоре, пропустил её вперёд.
Из-за стола оглянулся на неё, торопливо встал парень в расстёгнутой по жаре чуть не до пупа рубашке, колупнул одну пуговицу, другую. Большеглазый, с тёмными, сейчас, в работе, беспорядочными волосами, с залегшей уже на лбу морщинкой вертикальной, думающей, симпатичный, пожалуй, — Ваня и Ваня… И она тотчас вернула уверенность себе, даже улыбнулась слегка его растерянности, так он глядел…
— Что, не узнаёшь? — за руку здороваясь с ним, сказал Алексей. — Своих надо знать в лицо… Люба моя.
— Иван… Мне говорил о вас Алексей…
— Петрович, подсказываю… Хватит тебе чайные церемонии разводить! Да и некогда нам, десять минут на всё про всё. Уборка у меня — может, слышал? Фамилию свою мне оправдывать надо.
— Тогда — кофейку? — И включил чайник пластиковый, белый, новомодный. — Да садитесь…
— Что, тоже в выходные приходится? — с улыбкой сказала она ему, и он засмотрелся на неё, не сразу отвёл глаза:
— Да вот, круглый год пашем-сеем, а убирать нечего. — И оправился вроде, улыбнулся тоже — открыто, малость будто удивившись себе. — А к кофе у меня сахар только, не взыщите… не рассчитывал на красавиц. В казёнщине в этой…
И маленький кабинет свой одноместный, накуренный, несмотря на открытую фрамугу, обвёл хозяйской уже рукой, пренебрежительной.
— Нет, школа какова?! — кивнул ей Лёша на него, усмехнулся. — Сразу под уздцы!.. За своей конюшней смотри. — Папку, с собой прихваченную, расстегнул. — Так, по делу… Вот материал, какой обещал… всякое там, сам разберёшься. Не маленький. А это программа краткая, областной нашей организации. Независимой, повторяю, ни от какой там московской, от генерала этого… И юридически, и идейно, самой собой, сами с усами.
— Значит, всё-таки русский национальный собор?.. Н-да. Церковным всё равно тянет, свечками. Просфорками. Народ, так сказать, не поймёт.
— Ну, не тебе, нехристю, судить… Займись, Люб, — показал он глазами на поднос с чашками, на закипающий чайник. — А мог бы вроде знать: собор — учрежденье политическое тоже. Не меньше, чем церковное.
— Да наслышаны, начитаны, нахватаны… — Иван смотрел, как насыпает она в чашки кофе; а когда до сахара дошло, показал ей палец — одну ложечку — и подмигнул, совсем по-свойски, и она с понимающей улыбкой прикрыла глаза. — Вся власть соборам!..
— Что вы там… семафорите? Да, собору!
— А где ж большая программа, развёрнутая? Тут же одни лозунги только. Речёвки, гляжу. Слоганы. Дацзыбао — на стенку в туалетах.
— Не закончили ещё. Третье обсужденье будет.
— Та-ак… Москву единогласно сдали, до Тарутино не добрались… Что-то не то у нас по дороге.
— Да вот такие чистоплюи, как ты. С водкой, с марафетом… с оптимистичным анализом на год две тыщи десятый. А мы там уже. Организацию сколотили, рабочую. Действующую!
Она с удивленьем и уж тревогой слушала спор этот, новое это совершенно для неё… не хватало ещё поссориться им, тем более при ней. И серый проблеск этот в его прищуре ничего хорошего не обещает:
— «Слоганы»… Разуй глаза. Это система политических мер, ни одной щели для воров. Ни одной запятой лишней, прочитай на досуге… Ладно, кофеёк пьём.
Ну, слава богу… Она перекрестилась даже про себя; а Иван как ни в чём не бывало попивает уже — привык давно, верно, ко всем таким Лёшиным резкостям, выразительные глаза его ироничны, если не сказать — ядовиты:
— Это — на бумаге. Эрстэ колоннэ марширт… А реальных средств у вас и на четверть этих пунктов не хватит, даже если политически выживете. А сдохнуть ныне просто, в русском этом словесном угаре… утречком не достучатся соседи, люди добрые.
— Будут реальные. На то и собрались.
— Соборовались… Ладно так ладно. Так вы что сейчас и как? Куда?
— С Непалимовки мы, — сказал она, по возможности весело. — Завезёт меня Лёша — и назад.
— Эх, жалость какая! А то пошли б сейчас в кафешку, где потише, поуютней…
— Кафешантанщик, я ж говорю!
Так вот оно и есть, в кафе уютней ему, похоже, чем дома… И как-то жалко его стало, ясноглазого: напоролся смаху, видно, на какую-то, а теперь вот пятый угол ищет.
— О чём маракуешь-то? — Алексей постучал пальцем по боковине пишущей машинки. — Хоть по делу?
— А-а… О женщинах, вестимо, о ком ещё, — заулыбался было тот, но тут же и покривился, серьёзным стал. — Мало хорошего. Продают нашу женщину, на всех углах — и если бы в рекламе только, в порнухе. И в бардаки, и на запчасти… Тут не столько даже деньги, тут глубже задумано: сломать нам воспроизводство, говоря грубо. Деторожденье. Кастрировать хотят, стерилизовать — психологически. И по всему фронту ломят, сволочи, брагу жизни, берёзовый сок её на самогон перегоняют, на секс… Я на этих гляжу, какие заправляют всем, при должностях, солидность уже нагнали на себя… они что, мальчики? Иль вправду бесы — с рожками? Основу жизни взламывают — и думают, что в стороне от этого останутся, с рук им сойдёт… я поражаться устал! — Он разозлился, осунулся, скулы выступили; и ей больше говорил, чем Алексею, ещё шире глаза раскрыл, гневно дрожал губами: — И всерьёз ведь рассчитывает вся эта шелупонь демократическая, что лично у них всё и везде в борделе этом всеобщем цивилизованно будет, тип-топ… ломай жизнь, на дыбу её вешай — и хорошо живи! В особняках своих живи, со всем барахлом награбленным, мародёрским, детей даже люби своих, ублажай чем можно!..
— Ничего у них не получится, — сказала она, чтоб успокоить ли, смягчить как-то его. — Зверинец получится, если без… идеала хоть какого-нибудь. Ну, без любви.
С некоторым усилием выговорила она это, про идеал, но другого подходящего, не такого громкого слова не нашлось.
— Вот!.. — приткнул он пальцем, глянул быстро на неё, удивлённо будто. — Короче не скажешь! И точней.
— Ну, и родили бы, с Ларисой.
Алексей вполне серьёзно это сказал, без всякой подначки, и она про себя согласилась с ним: а в самом бы деле. Может, кое-каких проблем и не стало б… другие появились бы, к жизни поближе, шутка ли — ребёнок…
— Кандидатскую она хочет родить… — поскучнел Базанов, и ей показалось, что сожаленья в голосе его не так уж много. — Никогда не пишите кандидатской, Люба.
— Вот уж не собираюсь, — засмеялась она, переглянулась с Лёшей. — А у нас — ну, на мелькрупозаводе, — могли бы некоторые. Как, например, фуражное зерно народу скармливать, американское… Хоть садись и пиши.
— А-а, это в городах наших, по востоку? — тут же сообразил, вспомнил он.
— Да уж и тут пошло, то же… Замазка, а не хлеб. Не пропечёшь.
— Так это от вас? Точно?
— С мелькомбината, ну а потом от нас. За другие мельницы не скажу, не знаю.
— Из наших писал собкор один, по востоку, а концов не нашёл — все виноваты, минсельхоз первый! А достань его. Этим особо подзаняться бы, мерзости кругом… не успеваю, понимаете?!
— Ну, обо всём не перетолкуешь, — поднялся Алексей, сделал руку кренделем, и она с готовностью, с охотой пристроилась к ней. — Оставайся, несчастный! Позвоню. Ларисе нижайшее… скажи: после уборки в гости будем. Всерьёз, бутербродами не отделается.
— Ни одного не будет! — клятвенно пообещал Иван. — Провожу-ка вас…
— Ещё чего. Сиди, мысли.
Лестницы дождавшись, сердито выговорила ему:
— Ну, зачем ты это, про бутерброды?! Нельзя ж так!
— Ничего, для профилактики. Он сам давится… по горло сыт ими.
— А интересный. Неплохой…
— Плохих не держим.
Только дома — чем-то странным немного показался ей теперь дом этот, совсем уж временный, — обнаружила она, что одной сумкой больше выгрузили они из багажника и принесли, синей, незнакомой.
— А эта?..
— Да со склада кое-что выписал… мясо там, копчёнка, то-сё. — И усмехнулся: — Взялся за гуж — не говори, что не муж… Ешь, не экономь. И — поехал я, Люба, с трассы к комбайнам сразу. Старьё ж, встанут — он меня к стенке поставит, Вековищев. И будет прав, сам поставил бы… затянем к дождям — на одной горючке обанкротимся. — Обнял, улыбнулся в самое лицо ей, близко: — Ох, заскочу как-нибудь — на ночку!..
— Ног же таскать не будешь, милый… — почему-то шёпотом сказала она ему, стала целовать лицо. — Успеется…
— Да?! Может, до пенсии отложить прикажешь?..
Вагоны с турецким зерном ещё в субботу стали поступать; и уже отобранные дежурной лаборанткой пробы в анализе девам запустив, она пошла на планёрку. Кваснев добродушен был, мало того — весел: большую партию муки из новоорлеанского зерна удалось толкнуть военным — гора с плеч… Остатки же как-нибудь рассуём, дескать, не впервой; а теперь, братцы, турецкую начнём молоть, с ней долгонько нам придётся заниматься, поступленье велико… как там с анализом, как пшеничка? Она пожала плечами: чего спрашивать, знает же, что к анализам только приступили, — и на часики глянула, демонстративно… Ну, не к спеху, лаборатория — наш бог, с ней разговор особой (какой такой? — насторожилась было она); а нам с разгрузкой теперь не медлить, простои прямиком из нашего кармана, трёхсменка чтоб железная! Так, а наш главный мельник где? Не ты — сиди, не ты; бухгалтерия у нас главная мельница, там всё мелется…
