"Так это было!" (А. Твардовский).
Легковерие отца передалось сыну. Он свободно мог бы в армию не идти, да сам, фактически, напросился. Но в армии его никто не торопился лечить – он отслужил около года, пока все-таки не был
"комиссован" и демобилизован. Все это время, несмотря на свой недуг, тщательно следил за собой – ухитрялся и сам мыться, и замывал свое белье так, что ни малейшего запаха от него и от его одежды не ощущалось.
А вот мешковатый, приземистый Либин (фамилия изменена), прибывший к нам вместе с Весниным и Момотом откуда-то из Раздольного, на моих глазах опускался и физически, и морально все ниже и ниже…
Имени его не помню. Только слепой не признал бы в нем еврея – и, к сожалению, такого, какими видят всех нас в кривом зеркале антисемитизма. Неаккуратный и, казалось, ничуть от этого не страдающий, он весь пропах мочой. Еще не зная его несчастного порока, младший сержант Крюков выделил для него верхнюю койку, и новичок проявил удивительное равнодушие, не предупредив, что непременно описается. В то время еще существовал в распорядке дня послеобеденный сон, и через минут 20 после того как все улеглись, кто-то из солдат нашего взвода заверещал, выскочил из постели и стал расталкивать лежащего наверху Либина, который его обмочил.
Легче всего было поменяться им местами. Но мочиться под себя
Либин не перестал. Прибывший с ним вместе Василько Момот рассказал:
– Мы летом были на полигоне и жили в палатке. Так его одного разу на чому спиймалы: занял место в палатке с краю, лежит на боку и думает: "Нихто не видит!". Низ палатки приподняв, выставив свий…
– и ссыт. Як почалы его хлопцы лаять! Хотели отметелить, но сержант нэ дав…
Испытывая чувство брезгливого стыда за этого опустившегося человека, я вместе с тем ужасно его жалел и хотел помочь. Он принадлежал к числу "безобидных" людей: никого не цеплял, был беззлобен и безответен, но меня задевало то, что он – еврей, и что многие.привычные антисемитские клише к нему чрезвычайно подходят: неопрятен, ленив, трусоват. Легко было его обвинить в симулянтстве, в пресловутой еврейской хитрости. Я стал с ним общаться – он с готовностью пошел на контакт, охотно рассказал о себе.
Либин был из Минска, сын председателя колхоза, окончил какой-то техникум. Однажды, стоя от взвода дневальным (у нас каждое подразделение выставляло в казарме своих дневальных, чтобы беречь от воров свое имущество), я предложил Либину:
– Давай через два часа после отбоя я тебя разбужу, ты сбегаешь, отольешь – и останешься сухим до утра.
– Ничего не получится, – сказал он обреченно. – Ты меня не добудишься – я сплю очень крепко. Но даже если поднимешь – это не поможет: потом все равно обмочусь.
Но я все-таки, хотя и с трудом, его растолкал. Он сходил, куда нужно, вернулся, лег, уснул… и через полчаса у меня на глазах напустил большую лужу…
Из нашего взвода Либина перевели в батарею, располагавшуюся в другой казарме. Мы виделись теперь редко и общались мало. Но за его несчастной судьбой я следил со все возрастающей болью и сочувствием.
Батарея – организм совсем иной, чем наш "аристократический", штабного подчинения и интеллигентных занятий, взвод. Огневики гораздо больше времени проводят на улице, на безжалостных зимних ветрах и под пекучим летним солнцем. Кем бы там ни назначили беднягу: заряжающим или наводчиком (а радиотелефонистом он, точно, не был), все равно надо было выходить на занятия к пушке, выезжать на учения и на полигон… Во время первых же учений, продолжавшихся несколько дней и включавших в себя… ну,. конечно, "марш танковой дивизии в предвидении встречного боя" (помните?!), а это – многочасовые переезды в открытом "студере", различные эволюции возле зенитной пушки и т. д., – он получил сильное обморожение.
Все же летом для всех "писунов" дивизии в какой-то момент настала лафа: из собрали в медсанбате – по официальной версии, для медицинского наблюдения и лечения. Думаю все же, что хитрое командование медсанбата имело в своих планах получить и побочный хозяйственный эффект от этого мероприятия: "морячков" (как, не сговариваясь, называли во всех частях эту категорию солдат) свели в единый взвод (собралось что-то человек до двадцати), старшиной над ними назначили нашего Локоту (во-первых, в отличие от всех других, у него энурез был травматический – вроде, более благородный; во-вторых же, он был степенен, серьезен и обладал высоким чувством ответственности)
Вскоре о команде "морской пехоты" у нас в полку стали рассказывать легенды. Говорили, что ребята выстроили себе землянку для жительства, с двумя ярусами нар, что тщательно распределились: более тяжелые мокрецы легли внизу, а те, с кем конфуз случается пореже, – сверху. И будто каждое утро наш Локота командует им всем:
– Матросы – подъем! Шлюпки – на берег! Суши весла!
И "матросы" дружно тащат наверх и раскладывают под солнышком свои матрасы и бельишко… А после завтрака приступают к работе: косят траву для медсанбата, что-то чинят, строят, носят, красят…
К середине лета всех направили в Ворошилов-Уссурийский – в госпиталь. Мы с напарником – "начальником радиостанции" Петром
Поповичем были, вместе с радистами взвода связи, посланы на летний сбор радиотелеграфистов дивизии в Покровку, и там однажды я встретил прямо на большой дороге идущего с автобусной остановки пешком в
Чернятино Мишу Локоту. Он рассказал, что, наконец-то, комиссован и буквально завтра-послезавтра выезжает домой. Комиссовали потом и еще нескольких из его "команды", но – не Либина…
С осени начинался третий год его службы. Толку от него в батарее не было совсем, а заботы причинял немалые. И вот, чтобы, насколько возможно, сбыть с рук эту обузу, его определили кочегаром в гарнизонную котельную: топить углем печи под котлами центрального отопительного узла. Он и жить стал в кочегарке, на куче принесенного сена из скирды, заготовленной для матрацев на весь наш полк. До какой степени опустился этот человек – трудно передать: с ним рядом стоять было невозможно – такой шел от него дух; все его гнали от себя; получив в столовой котелки с пищей, он спешил поскорее убраться в свою вонючую конуру, то бишь – в кочегарку…
Бедный парень! Я больше чем уверен: симулировать такую степень опущенности, нечистоплотности, потери человеческого облика было бы своего рода "героизмом". И у меня нет сомнения, что роковую роль в определении судьбы этого несчастного сыграла его национальность – а точнее: злобный дух антисемитизма. Юдофобы-врачи были склонны приписать еврею стремление отлынить от армии (теперь говорят:
"закосить"), а их еврейские коллеги (если таковые были) могли, в заботе о собственном реноме объективных экспертов, подыграть сложившемуся мнению. Как бы то ни было, но невозможно представить, чтобы человек только во имя поддержания придуманной им версии в течение трех лет добровольно обрекал себя на ежедневное гниение.
Как бы для того, чтобы показать отличие в подходе (может быть, и бессознательном) к "морякам" гонимой и господствующей наций, Бог
(при посредстве одного из военкоматов Восточной Сибири) послал нам
Шатурова, о котором я уже упоминал (это тот молодой солдат, который попытался вылечить ночной энурез ранней женитьбой, а потом, стоя на посту, прострелил себе руку). По клинике заболевания он был Либину
"родным братом". Так же точно его трудно было разбудить для путешествия "до ветру", так же эта попытка прийти ему на помощь ничего не давала: он все равно обмачивался… Случай на посту самым подозрительным образом напоминал самострел – если бы такое совершил
Либин, ему бы не уйти от суда. Но с весьма недостоверным объяснением
Шатурова полковые дознаватели легко согласились. А чуть больше чем через год после призыва он, как и Либин, был направлен на проверку в госпиталь, но, в отличие от Либина, комиссован. А ведь вонял и гнил не меньше, чем его собрат на первом году службы. Не отправили бы домой – может, еще и сильнее, чем тот, опустился…
Впрочем, понять медкомиссию легко: не правда ли, одно дело – русоголовый, курносый сибиряк, свой парень, жаль бедолагу… И совсем другое – этот мешковатый, картавый жид, которому не поверили в одном из райвоенкоматов Минска (он рассказывал мне, что еще там говорил врачам о своем недуге)…
Однажды при мне некий пьяница в харьковском троллейбусе громко поносил всех евреев. Одна русская женщина попыталась его урезонить:
– Да чего ты к ним привязался: люди как люди!
– Они не люди! – уверенно возразил алкаш. -У них вид особенный!
Бедный, бедный Либин. Жестоко же ты поплатился за свой особенный вид.
Ну, с "моряками" проблема сложная. Если сам призывник не признается медкомиссии в своем недостатке (а многие признаться просто стесняются или, как Локота и Шатуров, намеренно скрывают заболевание, надеясь именно в армии получить действенное лечение), то поди проверь, работает ли у парня внутренний "будильник". Ну, а еще тяжелее проверить жалобы: может, он просто не хочет служить.
