— Значит, ты считаешь, что…
— Это неважно, Нейл.
— Для меня это важно.
— Нейл, почему ты опять мешаешь одно с другим? Почему ты меня все время обвиняешь?
— Черт побери, Бренда! Да потому, что ты кое в чем виновата!
— В чем?
— В том, что оставила эту растреклятую штуку в комоде! Как ты можешь называть это оплошностью?!
— Нейл, не вешай мне, пожалуйста, на уши эту психоаналитическую лапшу!
— Тогда объясни, зачем ты это сделала? Я тебе скажу, зачем: ты хотела, чтобы твоя мать нашла колпачок!
— Зачем мне это?
— Не знаю. Зачем тебе это, Бренда?
— О, Господи! — простонала Бренда, приподняла с постели подушку и со всего размаха швырнула ее на кровать.
— Что теперь будет, Бренда? — спросил я.
— Что ты имеешь в виду?
— То, что сказал! Что теперь будет с нами?
— Она упала на кровать и зарылась лицом в подушку.
— Не надо плакать, — сказал я.
— Я не плачу.
— Я по-прежнему держал в руке письма. Достав из конверта письмо от мистера Патимкина, я спросил:
— А почему он пишет некоторые слова с заглавных букв?
Бренда не ответила.
— «Что касается твоей ошибки, — стал я читать вслух, — то для такой ошибки нужны Двое и теперь когда ты в колледже подальше от него я надеюсь у тебя все будет хорошо. Твой папа. Твой папа».
Бренда оторвала голову от подушки, посмотрела на меня, но ничего не сказала.
— «Я никогда не говорил ничего плохого ни о твоих друзьях ни о друзьях Рона и случившееся исключение толь ко подтверждает правила. Счастливых тебе праздников». — Я замолчал. Бренда, похоже, действительно не собиралась плакать. Выглядела она решительно и солидно. — Ну, что ты будешь делать? — спросил я.
— Ничего.
— Кого ты собираешься пригласить на День Благодарения — Линду? — спросил я. — Или меня?
— Кого я могу пригласить, Нейл?
— Не знаю. А кого?
— Могу я пригласить тебя?
— Не знаю, — сказал я. — Можешь?
— Хватит повторять мои вопросы!
— Но я не могу отвечать за тебя, черт побери!
— Нейл, будь реалистом. Как я могу пригласить тебя к нам после этого? Ты можешь представить нас с тобой сидящими с ними за одним столом?
— Не могу, если ты не можешь. Могу, если ты можешь.
— Прекрати свои дзэнские штучки, Бога ради!
— Бренда, выбираю-то не я, а ты. Ты можешь пригласить Линду. Или меня. Можешь вернуться домой. Можешь не возвращаться. Кстати, чем не вариант? Тогда тебе даже не придется выбирать между мной и Линдой.
— Нейл, ну как ты не понимаешь?! Они же мои родители. Они же устраивали меня в лучшие школы, разве нет? Они покупали мне все, что я хотела, не так ли?
— Да.
— Как же я могу не возвращаться домой. Я должна вернуться.
— Почему?
— Тебе этого не понять. Тебя родители не достают. Ты счастливчик.
— Конечно. Я просто живу у своей сумасшедшей тетушки. Выгодный вариант, не правда ли?
— Все семьи разные. Ты не понимаешь.
— Черт побери, я понимаю гораздо больше, чем тебе кажется. Я, например, понимаю, почему ты оставила этот колпачок в комоде! А ты это понимаешь? Можешь вычислить, сколько будет дважды два?
— Нейл, ну о чем ты говоришь?! Это ты ничего не понимаешь. Ты с самого начала все время меня обвиняешь. Вспомни, разве не так? Почему ты не поправишь глаза? Почему ты не поправишь это, почему ты не поправишь то… Как будто это я виновата в том, что вечно все надо поправлять. Ты ведешь себя так, словно я собираюсь сбежать от тебя. И сейчас ты опять начинаешь… Зачем ты мне говоришь, что я посеяла эту вещь нарочно?
— Я любил тебя, Бренда, поэтому и тревожился.
— А я любила тебя. И только поэтому купила себе этот проклятый колпачок.
Мы вдруг сообразили, что заговорили о нашей любви в прошедшем времени. В комнате повисла тишина, и каждый из нас ушел в себя.
Через несколько минут я надел пальто и поднял с пола чемодан. Думаю, Бренда тоже плакала, когда я уходил.
Я не стал ловить такси. Неспешным шагом я направился к Гарвард-Ярду, где еще ни разу не бывал. Войдя через одну из калиток, я пошел по тропинке под сенью нарядной осенней листвы. Я хотел остаться наедине с собой, затеряться в сумерках под низко нависшим небом — не потому, чтобы обдумать ситуацию, а наоборот — чтобы ни о чем не думать. Я прошел через весь парк, поднялся по склону холма и очутился перед библиотекой Ламонта, которая, как рассказала мне однажды Бренда, была оборудована сантехникой от Патимкина. Я стоял под фонарем, освещавшим тропинку, и вглядывался в свое отражение — ведь фасад библиотеки был из стекла. Внутри здания было темно, я не разглядел там ни студентов, ни работников библиотеки. Мне вдруг страстно захотелось отставить в сторону чемодан и запустить в стекло булыжником. Но я, конечно же, не сделал этого. Я просто разглядывал свое отражение. Я был сейчас именно тем, что виделось в стекле — двухмерной субстанцией с чертами лица, похожими на мои. Я вглядываюсь в свое отражение, но по моей внешней оболочке невозможно было догадаться о том, что творилось внутри. Как бы я хотел оказаться в зазеркалье, превратиться в ту двухмерную оболочку и взглянуть оттуда на того, кто смотрит на меня моими глазами. Какая сила превратила простое волнение и флирт в любовь, а потом вывернула ее наизнанку? Из-за чего победа обернулась поражением, а поражение — кто знает — превратилось в победу? Я был уверен в том, что любил Бренду, хотя там, перед библиотекой, уже точно знал, что больше не люблю ее Я знал, что очень нескоро встречу женщину, которую буду любить так же, как любил Бренду. С кем еще мне удастся испытать такую страсть? Неужели та сила, которая пробудила во мне любовь к Бренде, явилась еще и причиной такого страстного влечения? Если бы она была хоть немножечко не-Брендой… Но разве я полюбил бы ее такую? Я пристально взглянул на свое отражение, и мои взгляд, наконец, прошел сквозь него, наткнувшись на холодный пол и книжные полки, на которых царил беспорядок.
Я не стал долго задерживаться перед библиотекой. Отправившись на вокзал, я сел на поезд, который доставил меня в Ньюарк с первыми лучами солнца, поднимавшегося над горизонтом в первый день Нового года по еврейскому календарю. У меня была уйма времени до начала работы.
Нагишом (франц.)
