Я стал только глазами... Только глазами, которые смотрели на Сафу, на сушилку, на сапоги и на трубы... На всю нашу жизнь сейчас... На всех, кто спал в этот момент, в эту полночь... На все наши головы на подушках...
Я стал просто глазами, которые смотрели на все это с любовью.
Я снова летал над разбомбленными городами... С улыбкой снова летал над руинами...
И если бы вошел сейчас кто-то и я знал бы, что он пырнет меня заточенным надфилем...
Или раком поставит... Или скажет: "На колени! Соси, сука!" И я с радостью и спокойно, улыбнувшись, подставлю ему бок. И опущусь на колени.
И раскрою его ширинку на одной белой пуговице и с нежностью и вседозволенностью впущу в свой рот его член...
И вот от этой нежности, от этой вседозволенности, от этого покоя, который смотрит не мигая на самые странные вещи в мире, я и остановился.
Сафа смотрел на меня. Его глаза были огромны.
- - - Еб твою мать! - - - заорал он. - - - Еб твою в душу Христа мать!!! - - - Ну зачем - - - Зачем ты мне все это рассказал - - - Зачем?! - - - Что ты вылупил глаза свои?! - - - орал он. - - - Не смотри на меня! - - - Не смотри на меня так! - - -
Я вдруг подумал, что он может меня убить. Я заметил, как он сжал кулаки.
У меня перехватило дыхание. Сафа был бешеный.
- - - Да тебя даже бить нельзя, - - - услышал я его тихий голос. Его тихий голос. - - - Противно бить - - - Ты совсем опущенный - - -
Сафа был спокоен. Он усмехался. Кулаки разжались.
- - - Да, ты совсем, - - - и он сплюнул на пол, - - - совсем - - - хуй знает что, - - - он усмехнулся, - - - я тебе завидую - - - ты ебанутый или притворяешься - - - но - - - тебя и бить-то нельзя - - - а теперь - - - теперь - - - иди на хуй - - - спать - - -
Он закрыл лицо руками и сгорбившись сел в угол...
Я стоял как с луны только что рухнул.
Я молчал. И тут раздались шаги нашего старшины. Нашего Командора. Через секунду он орал: "Р-р-рота-а-а! Подъем! Онанисты! Волосы на ладонях вырастут!!!"
Мы просидели в сушилке всю ночь.
Одеваясь, я понял, что люблю Сафу. Наклонившись к сапогам, я повернулся к его кровати. Он стоял спиной ко мне, медленно заправляя постель.
Обернувшись, он быстро нашел мои глаза. Мы обменялись взглядами и снова занялись службой.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - Фриц - - - Фриц - - -
Услышал я в одну из ночей. Это было уже после госпиталя. Когда ворвались в казарму пьяные хохлы-дембеля.
Наши табуретки были сбиты по три. Тяжелые.
Вот этими табуретками в реве и крике мы получали... Кто чем наружу спал, тот и получил...
Сафа и трое чеченцев схватили кто что с пожарного щита...
Я очнулся от того, что пресс весом со вселенную опустился мне на правое ухо. И я снова отключился.
Хохлов отбили. В основном отделались испугом. Саньку из Питера хохлы почему-то хотели кастрировать. У Сафы было разорвана вся роба.
Маленький чеченец Алик стал похож на кусок мяса. На прихрамывающий кусок мяса. Ему вышибли передние зубы. А я оглох на правое ухо. И почему-то крови было много. Вся подушка и морда.
Потом месяца три, как старик, наклонялся и переспрашивал. Но ничего.
Научился потом навсегда занимать позицию так, чтоб левым ухом работать.
Суки-офицеры, мы их так потом и называли - "суки", только грустно рассматривали нас. Кругами ходили. Качали головами в фуражках. И все.
В госпитале было сначала ничего не слышно, а потом весело. И с каждым днем все веселее и веселее.
Один танкист слева орал по ночам.
"Я танкист! Я танкист! Я танкист!!!!!"
Даже я просыпался. Хотя и ложился глухим ухом вверх. Мы его успокаивали. "Ты - танкист... Ты танкист... Великий танкист... Все нормально... Ты настоящий танкист... Все в порядке... Спи! Сука!!!"
После шести раз за ночь мы уже не вставали. Только мечтали, чтоб хоть другое орал что-нибудь. Например, что он - парашютист. Но он был танкист, бедняга...
Снотворного здоровенная медсестра нам не давала. "Только для танкиста", - говорила сурово и протягивала ему под нос огромную, как скамейка, ладонь. На ней лежали три таблетки.
Великий танкист упрямился. Он не хотел быть спокойным.
Медсестра, один тип, который уже год ковырял себе задницу, чтоб остаться здесь, я - вот все втроем мы его уговаривали.
Я ему рассказывал сказки о Великом танкисте и его Великом танке.
Он слушал, стервец, с закрытым ртом. Не хотел открывать рот. Раньше, когда открывал, то медсестра забрасывала таблетки. Теперь он научился слушать с закрытым ртом.
Когда медсестра Тамара не выдерживала, она просто брала Великого танкиста на руки. Подносила к окну. Молча. Тогда он соглашался выпить таблетки.
Мы ее упрашивали: "Ну и пусть орет... пусть... А мы выпьем и хоть поспим нормально... А он пусть орет... Сам ведь не слышит..."
Гигантша Тамара, жалеючи, как медведица на тараканов смотрела на нас и говорила: "Не положено..." И Великий танкист спокойно засыпал. А ночью он опять упрямо орал всему миру, что он танкист...
Все, кто лежали в то время в этой богадельне, знали этого танкиста.
И все были уверены, что он танкист. Все. Все вокруг. Все льды. Все белые медведи, грязные от тоски и жизни. Все тюлени и нерпы. Вся тундра. Все песцы и волки. Весь океан и весь полюс был убежден. Все были уверены. Все. Кроме него самого.
Это была передышка. Курорт. Я отъедался. Я брал хлеб в кровать. Я жрал обветренный хлеб и смотрел в окно. На небо. Ничего другого у меня не было.
Я жрал, тупо глядя в светлое полярное небо. Жрал и смотрел в небо.
Я жрал, как раньше. Даже больше. Я набивал брюхо так, что, казалось, не смогу моргнуть. Не хватит кожи. Но пижамные штаны на резинке спадали.
Я жрал то, от чего другие уже воротили нос.
Странно, но Великий танкист почти не ел. Только интеллигентно пил чай с хлебом и маслом.
Я ел. Знал, что курорт кончится. И ел. Только на третьи сутки мне приснилось что-то нормальное. Не еда.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Приближалась весна.
Я это понял по тому, сколько раз в день мы мастурбировали.
За окном ничего не изменилось. Да и окна наши были наглухо забиты гвоздями толщиной с палец.
Там, снаружи, были метели.
Обычно пурга продолжалась сутки. Если через сутки не прояснялось, значит, еще трое. И потом еще трое.
Все равно как бесконечная улица с нечетными домами. Однажды пурга была восемнадцать суток.
Восемнадцать дней и ночей в окнах было молоко. И тряслись наши двойные рамы.
Мы охуели от тоски.
Эти метели, когда медсестры спят на ходу. Когда они хлопком ручищи будят тебя, ты стягиваешь штаны, и они втыкают укол.
И ты орешь от боли. А потом снова засыпаешь. И чувствуешь, как расправляется панцирная кровать. Медсестра медленно поднимает свою задницу и пересаживается к другому.
И другой орет и матерится от боли.
"Помедленней вводите! Помедленней!.."
Этот тип, пролежавший здесь полсрока, получал письма. Ему давали старые газеты. Кто-то оставил сказки братьев Гримм. Он открывал книжку, смотрел в нее, вздыхал. Перелистывал немного. Снова вздыхал. Закрывал. Поднимал глаза в потолок. Бросал капризно братьев Гримм на пол.
За год его волосы отросли. Они стали "локоны". Каждое утро Роберт расчесывался и вздыхал. Он поднимал подбородок вверх, как девушки с длинными волосами. Он вздыхал. Меня почему-то эти вздохи поражали больше всего. До этого я не помню, чтобы видел, как мужчины вздыхают. Мы с Танкистом тупо спросонья смотрели, как он сидит перед квадратным зеркалом и давит прыщи. С полотенцем, перекинутым через плечо. На одном конце тушью жирная "Н", на другом тоже не худенькая "Г" Ноги и голова.
Наши с Танкистом головы были, как новорожденные ежи. Мы еще только входили во вкус такой жизни.
Я начинал слышать.
Роберт раздевался после вечернего обхода. Он лежал и ждал, пока все утихнет. Он лежал голый, не стесняясь нас, и прислушивался.
Беззубый врач-якут щупал других пациентов, качал головой и садился в вездеход.
Медсестры выходили его проводить. Они махали вслед вездеходу, вслед облаку снега.
Потом, сбросив телогрейки, расползались по постам, включали настольные лампы, брали кто "Красное и черное" Стендаля, кто "Три мушкетера" и, посидев немного, засыпали, уронив головы на страницы.
Я выходил мочиться и часто потом останавливался и смотрел на этих женщин. Они спали, как дети. Толстомордые и печальные, они улыбались во сне. Я думал, как их сюда занесло... Я стоял и смотрел в их лица. В их счастливые лица. Они грезили. И морщины их разглаживались. Я бродил по их морщинам, по их спящим счастливым лицам... Я думал, что им снится...
У них не было ни детей, ни мужей... Что им снилось...
Я возвращался в палату и ложился. Танкист спал. Через час он просыпался и начинал свою песню про танкиста... Роберт лежал голый, раскинувшись, как девственница в ожидании молодого жреца.
