Мы ударили по рукам.
Так началась моя просветительская деятельность. Должен сказать, что со временем я полюбил это занятие и стал тщательно готовиться к беседам. У меня было несколько тем, но предпочтение я отдавал двум, которые разработал очень детально. Опираясь, разумеется, на чужие работы, ведь фактов из области астрономии или истории даже самому гениальному человеку не выдумать, это вам не романы или стишки. Одна беседа была об астрономии. Основой для нее послужил учебник польского астронома профессора Рыбки. Вторая касалась суда инквизиции над Джордано Бруно.
Я никогда не предполагал, что простые люди будут с таким интересом слушать лекции об астрономии.
Дождливым вечером я сошел на небольшой станции. До выступления оставалось еще два часа. Меня никто не встречал. В этом городишке я был лет двадцать назад. Ночью. Нет, нет… не о том пойдет речь. Чтобы скоротать время, я решил выпить в буфете чаю, впрочем… что это был за буфет! Под стеклом три пачки печенья, сигареты. Я попросил чаю. «У меня нет кипяченой воды, и заварки нет, — ответила девушка, — но вы можете выпить чаю или кофе в «Паломе»… это в двух шагах, прямо около переезда…»
Я пошел в «Палому».
В зале были заняты только два столика. Я сел неподалеку от трех граждан, которые пили водку, закусывая угрем, и оживленно беседовали.
— Пикассо сам сказал, что искусства не существует, потому что не хватает накала… теперешнее искусство не сравнить со старым, чепуха, в общем, он сам сказал, накал был да сплыл. И цены на современные картины уже не те. Сколько могло так продолжаться, чтобы кто-то плеснул маслом или краской и сказал: восхищайтесь и покупайте эти шедевры! — Человек в толстой зеленой куртке, подшитой овчиной, засмеялся и стал сдирать шкуру с куска угря.
— Искусство — это красота, верно? Я, конечно, не разбираюсь, я университетов не кончал, но нельзя, чтобы глаз был на лбу или на животе, а нос за ухом, так или не так? Я простой механик, но Рембрандт рисовал красивых женщин, или возьмите картины Матейко, вот это красиво, а сейчас полнейший упадок, я вашего Пикассо не перевариваю…
— Да я же вам говорю, чепуха все это. Он сам сказал. Но Пикассо может по-разному рисовать, я даже в газете видел его картины, он имел право всякое себе позволять… Впрочем, это дело прошлое. Он сам высказался на эту тему.
Третий собеседник помалкивал. Он не сводил глаз с двух девушек, сидевших за соседним столиком. На обеих были куцые юбчонки в обтяжку, открывающие ноги в чулках телесного цвета, коленки и кусочек бедра. На одной — зеленый свитер под горло, на второй — черный, с глубоким вырезом. Они то раздвигали колени, то закидывали ногу на ногу, одергивали свитерочки, разглаживали юбки. Им могло быть… в общем, «тинэйджеры», как теперь говорят. Их гладкие лица были почти лишены выражения и не отличались от других частей тела, разве что на них имелись глаза, нос, губы, и губы растягивались в улыбке.
— Какие ножки, ты только глянь, вот это класс, — сказал мужик в куртке. — Лет по семнадцать, да?
— Кончай пялиться на ножки, — сказал второй.
Мужчины были средних лет. Мои ровесники.
За спиной у меня сидела компания — двое мужчин и две женщины. Все были уже навеселе и говорили одновременно, без ладу и складу. С виду рабочие. Один — явно верующий, второй неверующий. Я не обращал внимания на их треп… прислушиваться стал только после того, как прозвучало слово «Шекспир».
— В «Гамлете» в полночь заговорил дух. Факт? Факт! Я слыхал по телевизору. Ядька, ты слышала, факт или нет?
— Я, Владек, в духов не верю.
— А я верю.
— Ну чего вы спорите? — сказала другая женщина, поправляя прическу. — Не можете поговорить спокойно, по-товарищески?
— Я, Владек, верю в то, что есть.
— Если ты ни во что не веришь, почему б тебе меня не обокрасть?
— Ага, вот ты и попался!.. Потому и не обкрадываю, что не верю…
— Да ладно вам, ладно… — пыталась утихомирить их женщина. — Лучше выпейте… Хотя надо признать, у Шекспира этого загробная жизнь есть.
— Дай, Владек, я тебя поцелую, ты веришь, значит, можешь меня угробить, но все равно дай поцелую!
— Правильно, лучше выпить, чем ругаться.
Чай, который я прихлебывал, был теплый, слабый и слишком сладкий. Я расплатился и вышел. Переезд был закрыт. Промчался ярко освещенный международный экспресс Варшава—Рим. Потом во внезапно образовавшейся пустоте появился дежурный по переезду. Постоял неподвижно, будто к чему-то прислушиваясь, неторопливо покрутил рукояткой, и белая рука шлагбаума поднялась. Железнодорожник вернулся в будку. Там горела керосиновая лампа. Нет, электрическая лампочка. Керосиновая в этой будке горела двадцать лет назад… «А может, остаться здесь?» Как это — остаться?.. Я прошел мимо костела. Целых двадцать лет я видел этот костел в воспоминаниях с одной башней, а у него их две. На улочке было пусто. Из окошек домов сквозь занавески просачивался тусклый свет. Я миновал двухэтажную каланчу, рядом должен быть клуб в бывшем пожарном депо. Это я хорошо помнил. Но оказалось, что не помнил. Клуб был напротив. Над воротами горел фонарь, так что я мог прочитать написанную от руки афишу, сообщающую о моей лекции: «Беседа Лектор о строении Вселенной». Я минутку постоял перед входом. Никого — до восемнадцати оставалось около получаса. Ворота были закрыты. Я еще раз перечитал афишу и тут заметил, что вместо «лектора» написано «лектор»… Послышалось шарканье шагов по гравию: ко мне приближалась женщина в долгополом пальто.
— Слава Иисусу Христу, — сказала она резким писклявым голосом.
Я кивнул и что-то пробормотал.
— Так это вы про сотворение мира говорить будете?
— А что, пришли послушать?
— Да мне-то зачем, стара я уже для таких вещей, это начальница попросила, чтоб вы зашли, она прихворнула.
— Не знаете, почему зал еще закрыт?
— Открыт, небось снутри заперто… Начальница лежит, ужасть какая красная, прям горит. Велела вам зайти сразу, как закончите, денежку получить за то, что языком мололи. Сильней стучитесь, дежурный, видать, спит или надрался. ВЫ не тушуйтесь, народ помаленьку соберется. У тех, что постарше, времени-то нет, а сопляки разные набегут… — Тетка улыбнулась мне и забарабанила кулаком по воротам. Изнутри кто-то откликнулся, потом заскрежетал ключ, и в воротах приоткрылась калитка.
— Чего там, пожар, что ли? — послышался зычный мужской голос.
— Пожар, пожар… — пискнула женщина. — Вы тут, пан Гвоздик, спите или пиво пьете, а пан дилектор как пес под забором…
— Кончайте трещать.
В полосе света стоял высокий молодой мужчина в сапогах с голенищами, подпоясанный широким ремнем; на голове у него была темносиняя фуражка со значком пожарника. Он по-военному козырнул.
— Это вы у нас выступаете?
— Да, я.
— Заходите. Гвоздинский… — Мы обменялись рукопожатием.
— Ну, я побежала, — запищала женщина, — скажу начальнице, что вы сразу, как отговоритесь, зайдете за деньгами…
— А чему сегодня посвящен доклад? — вежливо осведомился пожарник.
— Ну чего, зайдете? — не унималась женщина.
— Зайду, зайду… А беседа будет о строении Вселенной, главным образом о Млечном Пути.
Тетка почему-то захихикала и ушла.
— Не сердитесь, она у нас дурочка. Прошу.
В зале было довольно светло. Под потолком висели ленты и разноцветные бумажные фонарики. Стояло несколько скамеек, столик, накрытый клеенкой, у стола стул. Под столом в ящике — порожние пивные бутылки. Пожарник протянул мне пачку сигарет, снял фуражку, расчесал гребешком буйную шевелюру. Закинул ногу на ногу, задумался.
— Значит, расскажете нам сегодня, как устроен мир и Млечный Путь… Извините, что я так с ходу с незнакомым… но, понимаете, я часто об этом думаю, хоть местность наша никому не известная, как говорится, просто дыра, мы тут тоже часто раздумываем о великом, например о Млечном Пути, а позвольте спросить, почему он Млечный? Не сердитесь, что я, только познакомившись, осмеливаюсь отнимать ваше драгоценное время, но вы же про Млечный Путь будете…
— Про галактики, в общем, да, про Млечный Путь… по-гречески «гала» значит молоко, и название от этого греческого слова…
Начал собираться народ. Пожарник надел фуражку, застегнул ремешок под подбородком. Встал у дверей, ощупывая взглядом входящих.
С разбегу ворвалась кучка ребятишек. Наверно, учительница прислала. За ними вошли несколько пожилых людей, все здоровались с пожарным. И немного молодежи — эти уселись сзади, на скамейках у стены, вполголоса переговариваясь. Я посмотрел на часы. «Начнем, пожалуй», — сказал, но не начинал. Послышались торопливые шаги и смех, в зал вбежали две запыхавшиеся девушки, которых я видел в «Паломе». Различия в возрасте и уровне собравшихся были так велики, что я подумал, не сменить ли тему. На всякий случай у меня были припасены две-три запасных. Мое внимание привлек мальчуган, который сидел в первом ряду и, ковыряя в носу, не сводил с меня глаз. «Что такому пацану до Коперника?"… И вдруг в голове мелькнула странная мысль: ведь и для меня открытие Коперника не имеет никакого значения, и для этих двух девушек тоже… Я улыбнулся мальчугану и погрозил ему пальцем. Он перестал ковырять в носу и — наверно, застеснявшись — стал проделывать какие-то странные манипуляции руками. Пожалуй, следует начать с шутки, да, это лучше всего, нужно их заинтересовать… Я опять посмотрел на часы и, больше не откладывая, принялся читать по тетради. С каким-то злобным равнодушием. Свой голос я слышал будто сквозь стену.
