Священник был явно огорошен.
Опасаясь, что разговор выродится в псевдорелигиозный диспут, хозяин быстро подошел к гостям.
— А вы, — бросил он марокканцу, — вы достаточно страдали?
— Даже слишком, — просто ответил тот.
Мадам Дерво поднялась и потребовала, чтобы ей устроили экскурсию по дому. Он запротестовал: кроме пустых комнат, смотреть не на что.
Но можем посмотреть комнаты! И подняться на башню, а оттуда на крышу. Вид великолепный.
— В темноте?
— При лунном свете, лунном свете, — воскликнула она восторженно. Марокканцы одобрительно забормотали.
— Пойдемте, — сказал он, и все последовали за ним. Появились молодой француз с женой — преподаватели из лицея Реньо, они привели с собой еще одну пару из Касабланки. Ему пришлось оставить группу экскурсантов у лестницы и проследить, чтобы v новых гостей было что выпить. Налил себе еще стакан виски и пошел на экскурсию.
Часть лампочек на пути не загорелась, так что на лестнице было сумрачно. Еще не добравшись до входа в башню, они услышали рев моря внизу.
Он прошел вперед и распахнул окно, чтобы все могли выглянуть и посмотреть на прибрежные черные скалы. Кроме нескольких мигающих точек на той стороне пролива, в Испании, всюду было темно.
— Край мира, — заметил священник и поежился.
Минутой спустя, когда они вернулись в коридор, подошел юный марокканец, с которым они говорили в библиотеке, и пристроился рядом.
— Показывать мне все эти пустые комнаты очень дурно, — сказал он. — Все равно, что дразнить едой голодного.
— Отчего же? — поинтересовался он рассеянно.
— Просто я живу с семьей, нигде нет места, так что больше всего мне нужна комната. Почти каждую ночь мне снится, что у меня есть своя комната, где я мог бы рисовать. Так, что, конечно, когда я вижу столько пустых комнат, у меня слюнки текут. Это естественно.
— Пожалуй, что да. — Откровенность молодого человека смутила его: она подчеркивала разницу в их положении и будила смутные муки совести.
Мадам Дерво шумно потребовала выйти на крышу. Он отказал:
— Там нет ограды.
— Мы постоим в лунном свете, — настаивала она. — Никто не будет подходить к краю.
Он остановился и пристально посмотрел на нее.
— Вот именно, поскольку на крышу никто не пойдет.
Мадам Дерво на секунду надулась, потом снова защебетала.
Спускаясь вниз, он обернулся к художнику, все еще шедшему рядом.
— Мне надо бы проводить здесь больше времени — сказал он чуть извиняющимся тоном. — Но, по правде сказать, дом не очень пригоден для житья.
— Как вы можете так говорить? Это великолепный дом.
— Ветер его насквозь продувает, — продолжал он, словно не заметив слов собеседника. — Крысы прогрызли стены, нет горячей воды, телефон постоянно отключается.
— Но все дома такие. Зато в этом в десять раз больше места.
До сих пор он делал вид, что не понимает, куда клонит художник, но теперь сказал:
— Я бы очень хотел вырезать для вас одну комнату и завернуть, чтобы вы могли забрать ее домой.
Марокканец улыбнулся:
— Зачем же забирать? Ее можно съесть прямо тут.
Он рассмеялся — ему понравилось, как марокканец обыграл его метафору.
— Ах да, можно и так, согласился он, когда они оказались у дверей библиотеки. — Подходите к бару, — сказал он шедшим следом. — Мохаммед нальет вам, что хотите.
За библиотекой была еще одна комната, составлявшая отдельное крыло дома. В былые дни ее называли оранжереей. Теперь она была пуста, и дверь не открывали, потому что в окна дул морской ветер. Возвращаясь от бара, он заметил, что мадам Дерво распахнула эту дверь и застыла в театральной позе.
— Mon dieu! — ахнула она. — Так вот где спрятаны трупы!
В библиотеке было полно народа, так что он не успел пробраться к двери: она уже впустила художника и поэта в темную комнату. Он протиснулся и позвал их:
— Там нет света, и нельзя оставлять дверь открытой. Пожалуйста, вернитесь.
Они не ответили, и он захлопнул дверь.
Услышав вопль мадам Дерво, он подождал, затем приоткрыл дверь и придержал ее, чтобы они нашли дорогу назад.
Мадам Дерво вышла, смеясь, хоть и бросила на него осуждающий взгляд. Поэт продолжал невозмутимо критиковать Бодлера, но художник его не слушал.
— Какая студия! — пробормотал он.
— Там было страшно, такое жуткое место, ни лучика света! — сообщила мадам Дерво юной индианке.
Она была невыносима.
— Но мадам, — заметил он. — Трупам обычно нравится тьма.
— Фантастическая студия, — гнул свое художник. — Северный свет, только деревья и море. Рай!
Хозяин посмотрел на юношу:
— Потолок в дырах. Дождем заливает. Сомневаюсь, что она хоть на что-то годится.
Доктор и священник собрались уходить, а две французские пары обсуждали кратчайший путь к месту следующей вечеринки. Вандевентер, опираясь о стену, чтобы не упасть, спорил с девушкой-индианкой. Все стали поглядывать на часы.
— Если мы хотим успеть к полночной мессе, пора идти, — объявила мадам Дерво.
Вандевентер медленно двинулся к группе.
— Вы когда-нибудь слыхали такой вздор? — вопросил он хозяина, указывая бокалом на остальных. — Три мусульманина, одна индуистка и один атеист спешат к полночной мессе? Нелепость, верно?
Хозяин пожал плечами:
— Да ладно, de gustibus.[22] Сами знаете.
А про себя подумал пылко: «Слава богу, что есть полночная месса». Не будь ее, они бы не ушли никогда. Утром придут рабочие, как в любой день, это не их праздник.
Вандевентер сжал ему руку:
— Пора уходить. Чудесный вечер. Я уже напился, а мне еще вести жену на праздничный ужин в «Минзах».[23]
Хозяин проводил его до ворот, чтобы он не упал во дворе. Вандевентер забрался в машину и повел ее уверенно.
Теперь и остальные гости выходили по одному. Две французские пары попрощались, и Мохаммед запер за ними ворота. Мадам Дерво, проводя своих друзей по дворику, внезапно объявила, что нужно взглянуть на кухню, которую она аттестовала как «роскошную». За ней последовали все, кроме художника: тот чуть отстал и направился к хозяину.
— Надеюсь, вам понравится служба: — сказал он художнику.
— Нет, я не пойду с ними. Я живу тут рядом.
Подул легкий ветер. Доносились пронзительные возгласы мадам Дерво и беспечный смех Амины.
Он посмотрел на художника:
— Ладно. Останьтесь еще на минуту. Хочу с вами поговорить.
Он принял решение. «Какая, в сущности, разница? — думал он. — Пусть пользуется комнатой. Все равно она никому не нужна».
Молодой человек кивнул, на его лице появилось заговорщицкое выражение. Когда остальные вышли за ворота, художник ничего не сказал. Он не сел в машину мадам Дерво, а захлопнул дверцу и помахал. Мадам Дерво тут же высунула голову.
— Oh, le mechant! — пробрюзжала она. — И va avoir une gueule de bois affreuse![24]
Художник улыбнулся и снова махнул рукой.
Хозяин смотрел на это из проема ворот. Когда огни машины исчезли во тьме дороги, он повернулся к юноше:
— Просто хотел сказать, что не возражаю, если вы будете пользоваться оранжереей.
Глаза молодого человека вспыхнули, он принялся пылко благодарить. Они пожали друг другу руки, художник вышел за ворота, оглянулся и сказал:
— Сегодня мне больше не приснится сон о студии.
Хозяин бегло улыбнулся и запер дверь. Ветер метался вокруг банановых пальм, их листья хлестали друг о друга. Он был рад своему решению. Теперь, когда он знал, что кто-то пользуется даже маленьким кусочком дома, тот выглядел реальнее. Он прошел из комнаты в комнату, задувая свечи и гася свет. Поднялся наверх и лег. Амина поставила вазу с нарциссами мадам Дерво на столик у кровати. Их запах, принесенный морским ветром, окружил его, и он уснул.
Он не поехал в Танжер на пасху, не поехал и летом. В сентябре до него дошел слух, что очень богатая и влиятельная семья художника захватила весь дом. Его адвокату не удалось их выселить. Перед самым Рождеством он получил уведомление, что недвижимость, признанная теперь сельскохозяйственными угодьями, больше ему не принадлежит. Утрату он воспринял спокойно, но его самообладание дрогнуло, когда через несколько месяцев он узнал, что мадам Дерво арендовала второй этаж и башню.
1976
перевод: Дмитрий Волчек
I
Не было нужды объяснять Малике, что она хороша собой. С тех пор, как она себя помнила, люди шептались о ее красоте, ибо даже в младенчестве пропорции ее головы, шеи и плеч вызывали восхищение. Еще до того, как Малика выросла и смогла сама ходить к источнику за водой, она уже знала, что у нее глаза газели и голова, точно лилия на стебле. Во всяком случае, именно это говорили люди постарше.
