Особенно подолгу он смотрел на двойную звездочку, вторую от края на Большой Медведице. Когда-то отец показал ему на эту звезду и сказал, что она двойная. Как взгляд, хотел сказать тогда мальчик, но почему-то промолчал. Как я с отцом, подумал он, большая и рядом маленькая.
Он вдруг увидел и почувствовал, что в любом предмете есть такое же мерцание – под его взглядом струился воздух, шевелились листья, стволы деревьев поворачивались, показывая свою выпуклость и глубокие морщины коры. Как во сне, думал мальчик. И думал он, как во сне – радуясь проникновению в незаметные наяву линии и точки, будто связывал их в единственно правильный рисунок.
Он думал, что угадает, конечно же, угадает тот дом, в котором исчез отец, и шел по улице все дальше. Почему отец не взял его с собой, почему оставил – и неужели не думает сейчас о нем? Мальчик не мог представить, что мысли и чувства могут быть безответными. Ведь если он сейчас думает об отце, значит, отец слышит его? Даже воздух отзывается, и звезды мерцают холодным ответом, и окна домов отзываются началом чужой жизни – мальчику казалось, что он угадывает печальное чувство, которое почти одинаково во всех окнах. Светящиеся окна чужих домов всегда отзывались грустью, которую мальчик вначале чувствовал в себе, глядя на них. И он даже представлял людей, живущих за этими окнами, и то терпение, с которым, как казалось мальчику, чужие люди относятся друг к другу.
Как не подходило этим домам, что в одном из них должен быть отец! Он, наверное, появится издалека, из темноты, вступив в освещенное фонарем пятно, и его тень быстро скользнет навстречу. Мальчик опять посмотрел на двойную звезду Большой Медведицы, словно выискивая там, вверху, незаметную тень. Звезды не менялись, а только мерцали. Казалось, в них жило одно бесконечное ожидание.
Он начал бояться и, чтобы не подчиниться страху, вспомнил, как бабушка лечила его от испуга. Не зная слов молитвы, мальчик стал шевелить губами, словно шептал несуществующие слова, и ему казалось, что это он обманывает кого-то. Только последние слова он помнил: во имя Отца и Сына и Святого Духа. Их мальчик шептал отчетливо, словно оправдывал этим предыдущий обман – пустое шевеление губ.
Совпадение поразило его – отец появился вдалеке, и точно так, как представлялось, его тень скользнула навстречу по земле. А за мгновение до этого – или показалось? – женская фигура отделилась от отца и исчезла в темноте. «Что ты здесь делаешь?» – спросил отец, а мальчик не мог ничего ответить. Ни одного слова не появлялось в нем. «Ну садись на спину, поедем… домой», – сказал отец и присел на корточки. Мальчик обхватил его шею руками и поплыл над землей. Звезды покачивались вверху от шагов.
Мальчик не выдержал и спросил тихо: «А что такое – и Святого Духа?» И пояснил сразу: «Бабушка так шептала – во имя Отца и Сына и Святого Духа. Это про нас и еще про что?» – «Не про нас. Это про Бога и его Сына. А еще…» Отец замолчал. И мальчик слился с этим молчанием. Но сразу захотелось вырваться из него, произнести что-нибудь. Это было похоже на вглядывание в почти незаметную звездочку, которую не видишь, если смотришь на нее прямо. Надо смотреть рядом, и тогда звездочка появляется. «Это, наверное, про то, что люди думают. Без слов», – сказал мальчик.
Отец улыбнулся: «Ах ты мой маленький… мудрец. Трудно тебе будет». Почему трудно, подумал мальчик, ведь так хорошо сейчас, и так хорошо догадываться обо всем, что вначале кажется непонятно…
И сейчас Тенишев посмотрел на звезды, которые покачивались от шагов. Шоссе было таким же пустынным. Пустыня, опять подумал Тенишев, это моя пустыня. Никогда не оказался бы он в ней, если бы не ошибся. Белые ворота пансионата были где-то далеко впереди. И там, в номере, спал его маленький сын. Тенишев прибавил шагу. И вдруг его ошибка с водителем, с преждевременной остановкой, взорвалась и стала растекаться, захватывая в этом всплеске и весь прошедший вечер.
Они гуляли с сыном по затихшим дорожкам пансионатского парка, несколько раз выходили на обрывистый берег речки, откуда собирались увидеть появление первых звезд – сын давно просил показать, как они падают. «Может, дождемся хоть одну, маленькую», – заранее уговаривал он.
А потом – что было потом? Наверное, никогда Тенишев не вспомнит случившееся в подробностях. Потому что для подробностей необходимы слова, хотя бы молчаливые, внутренние слова. Все было, как во сне, подумал Тенишев. Лучшее выражение, придуманное людьми для объяснения непонятного. От бессилия объяснить.
Он даже лица ее не может вспомнить и имени не знает. Один взгляд. Откуда появилась эта маленькая красивая женщина? Тенишев улыбнулся, потому что понял: так он про себя сейчас и называет ее. Конечно, она тоже гуляла в этом парке. Одна. Они встретились глазами, и Тенишев сразу же, мгновенно почувствовал ту близость, которая открывается в похожем, даже одинаковом с тобой, человеке.
Они и молчали долго, лишь встречаясь взглядами и улыбаясь. Сын смотрел на небо, а они молчали, и казалось, что они знают друг о друге все. «Вон, появилась!» – встрепенулась она. Оказывается, и сын заметил ту же звезду. И тогда Тенишев стал говорить тихо, будто в нем наконец прорвались молчаливые слова, которыми можно было все объяснить. Сейчас он знает, что никогда не вспомнит их, но и легкость от их появления не забудет никогда.
Он говорил об ошибке, которую различил в своей жизни с самого начала, о той ошибке, что потом связывала все чувства и мысли в напряжении, натяжении между собой, и эта ошибка была одновременно и загадкой, причиной, и объяснением всей цепи поступков, событий, надежд и обещаний. И само это слово, ошибка, конечно же, неточное и совсем, может быть, неправильное, но ближе к нему не вспыхивает в его сознании никакого другого. Оно похоже скорее на ту звездочку, падения которой так ждет его сын… И еще он повторял одно слово – объяснение. Объяснение этой самой ошибки – на протяжении жизни. Как поздно он понял, чем же по-настоящему занимался всю жизнь. Объяснением своей ошибки.
Она совсем не удивилась и не испугалась, и даже казалось, что она понимает его больше, чем он сам, путающийся в своих словах.
Потом они гуляли по парку, и сын все тянул за руку к тому же месту на берегу реки, отвлекая Тенишева от тихих слов, которые, он боялся, остановятся в нем.
Так его еще никогда не слушали. Да и говорил ли он так раньше? И если разобраться, в ком – причина? Кто начинает? Говорящий, конечно, и слушающий. К кому относится «конечно»? Одновременно к обоим. А такой одновременности еще никогда не было. «И у меня не было», – соглашалась она.
И она все-таки оказалась осторожнее – так он, удивленный, оценил ее жест, когда она дотронулась до его плеча рукой – остановила наконец. «Мальчику надо спать». Сын смотрел на него, словно не узнавая. Тенишев растерялся. Наверное, она почувствовала свою вину и не знала, что делать. И назвала свой адрес в ближайшем городке. «Я совсем одна», – сказала она.
А ведь она позвала, думал Тенишев, сидя в кресле и глядя на спящего сына. По-другому и не могли звучать ее последние слова. Я ненадолго, думал он, выходя на шоссе. Ему казалось, что он должен хотя бы показаться перед ней.
На звонок никто не ответил, шло время, и Тенишев, стоя перед дверью чужой квартиры, нехотя стал понимать, что совершил ту спасительную глупость, очередную ошибку, которая заставляет вернуться к привычному ходу жизни.
И он вернулся.
Вот и белые ворота. И пустынное шоссе осталось позади, и дорожка парка плавно приняла его шаги. Ожидание увидеть спящего сына затеплилось внутри. Тенишев подумал, что никогда не сможет объяснить сыну свою жизнь и, самое главное, ту ошибку, которую почувствовал в ней с самого начала.
Самое близкое к правде, подумал он, самое близкое, что можно сказать молчаливыми, внутренними словами, соединяя ими и ошибку, и ее продолжение, – почему-то не жалко, совсем не жалко прожитой жизни для этого бесконечного и все же невыразимого объяснения.
За иллюминатором самолета сияла полная луна, внизу серой равниной простирались облака. Тенишев хотел восстановить в памяти такую же картину из далекого детства – снежное поле, луна, топот копыт и скользкое шуршание полозьев… Но он уже сомневался – да было ли все это? Смешалось все в памяти – реальность и воображение, события и вымысел.
Эта невозможность вспомнить жизнь была похожа на то, как он вспоминал стихи, которые вспыхивали первыми строчками и продолжались только ритмом-чувством, уже без слов. Даже возвращаясь к словам, Тенишев терял их значение, и они лишь звучали общим чувством, как музыка. И опять он, в который раз, вспомнил: «Свободы сеятель пустынный…» Странные слова, каждое из которых потеряло свой собственный смысл, слившись в общее звучание. И странным образом они спасали сейчас Тенишева от той тоски, которой уже грозила обернуться дальняя дорога. Словно он не умел быть растянутым в бесконечном пространстве, не мог совладать со своей памятью, терзающей темноту закрытых глаз, как сполохи молний. При каждой вспышке света появлялась картина и – гасла. И еще, и еще… Сон мог бы продлить память в бесконечности, беспрерывности, но сон не приходил в дороге.
