И тут он сказал:
– Неплохо – это ведь то же самое, что неважно, а то и еще хуже, согласен?
Прежде, чем я успел сформулировать ответ, картина полетела в пылающий камин, тот самый, на полке которого лежали черепа. Шесть месяцев кропотливого труда мгновенно вылетели в трубу.
Совершенно ошеломленный, прерывающимся голосом я спросил:
– Что в ней плохого?
– Души в ней нет, – ответил он с явным удовлетворением.
Итак, я попал в рабство к новому Бескудникову, граверу Императорского монетного двора!
* * *
Я понимал, чем он недоволен, и его недовольство не выглядело смешным. В картинах самого Дэна Грегори вибрирует весь спектр его чувств – любви, ненависти, равнодушия, какими бы старомодными ни казались эти чувства сегодня. Если посетить частный музей в Лаббоке, Техас, где в постоянной экспозиции выставлены многие его картины, они создали бы подобие голограммы Дэна Грегори. Можно рукой по ней провести, можно пройти сквозь нее, но все равно – это Дэн Грегори в трех измерениях. Он жив!
С другой стороны, если бы я, упаси Боже, умер, а какой-то волшебник восстановил бы мои картины, от той первой, сожженной Грегори, до последней, которую я еще, может быть, напишу, и они висели бы в огромной ротонде, да так, чтобы их души концентрировались в одной фокальной точке, и если бы моя мать, и женщины, которые клялись, что любят меня, а это Мерили, Дороти и Эдит, и лучший друг мой, Терри Китчен, стояли бы часами в этой точке, они обо мне даже бы не вспомнили – не с чего, ну, разве что случайно. В этой точке не было бы ничего от их незабвенного Рабо Карабекяна, да и вообще никакой духовной энергии!
Каков эксперимент!
* * *
О, я знаю, немного раньше я оговорил Грегори, написал, что его работы – только застывший моментальный слепок жизни, что они не воспроизводят ее поток, обозвал его умельцем изготовлять чучела. Но никто не смог бы передать насыщенность момента, запечатлевшегося в глазах этих, так сказать, чучел, лучше Дэна Грегори.
Цирцея Берман спрашивает, как отличить хорошую картину от плохой.
Лучше всего, хоть и кратко, – говорю я, – ответил на этот вопрос художник примерно моих лет, Сид Соломон, который обычно проводит лето неподалеку. Я подслушал, как он об этом разговаривал с одной хорошенькой девушкой на коктейле лет пятнадцать назад. Девушка прямо в рот ему смотрела, и все-то ей надо было знать! Явно хотела у него выведать о живописи побольше.
– Как отличить хорошую картину от плохой? – переспросил Сид. Он венгр, сын жокея. У него потрясающие усы, загнутые как велосипедный руль.
– Все, что нужно, дорогая, – это посмотреть миллион картин, и тогда не ошибешься.
Как это верно! Как верно!
* * *
Возвращаясь к настоящему:
Должен рассказать эпизод, который произошел вчера днем, когда появились первые посетители, после того, как состоялась, выражаясь языком декораторов, «реконструкция» холла. В сопровождении молодого чиновника из Государственного департамента приехали три советских писателя: один из Таллинна, откуда родом предки миссис Берман (если, разумеется не считать Садов Эдема), и два из Москвы, родного города Дэна Грегори. Мир тесен. Они не говорили по-английски, но сопровождающий прилично переводил.
Они ничего не сказали о холле, зато, в отличие от большинства гостей из СССР, показали себя утонченными знатоками абстрактного экспрессионизма. Правда, уходя, им захотелось узнать, почему такая мазня висит в холле.
Тут я прочел им лекцию миссис Берман об ужасах, которые ожидают этих малюток, и едва не довел их до слез. Они ужасно смутились. Стали бурно извиняться, говорить, что не поняли истиной сути литографий, а вот теперь, когда я объяснил, единодушно считают эти картины самыми значительными в коллекции. А потом ходили от картины к картине, сокрушались насчет горькой судьбы, уготованной этим девочкам. Все это почти не переводилось, но я ухватил слова «рак», «война» и тому подобные.
Полный успех, у меня ладони болят от рукопожатий.
Никогда еще посетители не прощались со мной так пылко! Обычно им вообще нечего сказать.
А эти что-то кричали мне с улицы, трогательно, во весь рот улыбались, кивали головами. И я спросил молодого человека из Госдепартамента, что они кричат, а он перевел:
– Нет – войне! Нет – войне!
Возвращаясь в прошлое:
Когда Дэн Грегори сжег мою картину, почему я не поступил с ним так, как он когда-то с Бескудниковым? Почему не высмеял его и не ушел, отыскав другую работу? А вот почему: к тому времени я уже многое понимал в мире коммерческого искусства и знал, что художников вроде меня пруд пруди, и все умирают с голода.
Подумать только, как много я терял: собственную комнату, приличную еду три раза в день, занимательные поручения, позволявшие странствовать по всему городу, наконец, общество прелестной Мерили, с которой я проводил массу времени.
Дураком бы я был, если б ради самолюбия пожертвовал своим счастьем!
* * *
Когда умерла кухарка-гермафродит, Сэм By, китаец из прачечной, захотел поработать у нас на кухне, и его наняли. Сэм By великолепно готовил – и обыкновенные американские блюда, и изысканные китайские, а кроме того, как и раньше позировал, когда Грегори писал матерого преступника Фу Манчу.
* * *
Снова в настоящее:
Цирцея Берман сегодня за ленчем сказала, что, раз занятия живописью доставляли мне такое удовольствие, надо снова начать писать.
Покойная Эдит как-то тоже дала мне этот совет, и я ответил миссис Берман так, как в свое время Эдит: «Я сделал все посильное, чтобы не относиться к себе серьезно».
Она спросила, что доставляло мне больше всего радости в профессиональной жизни, когда я занимался только искусством: первая персональная выставка, продажа картины за огромную сумму, дружба с собратьями по кисти, похвала критиков, – что?
– Мы много говорили об этом в свое время, – ответил я, – И сошлись на том, что если нас с холстами да красками посадить в индивидуальную капсулу и забросить в космос, то у нас все равно останется то, что мы любим в живописи, – возможность наносить краску на холст.
Я в свою очередь спросил ее, что всего радостнее для писателя: прекрасная рецензия, колоссальный аванс, экранизация, или когда видишь, как твою книгу читают, – что?
И она сказала, что тоже была бы счастлива, если б ее посадили в капсулу и забросили в космос, но при условии, что с ней законченная набранная рукопись и в придачу кто-нибудь из издательства, где она печатается.
– Не понял, – сказал я.
– Для меня момент высшего наслаждения – когда я передаю рукопись своему издателю и говорю: «Вот! С этим покончено. Больше не желаю этого видеть».
* * *
Снова в прошлое:
Не одна Мерили Кемп была в западне, как Нора в «Кукольном доме», пока она не выкинула свой фортель. Я тоже был в западне. А потом понял: есть еще третий такой же – Фред Джонс. Казалось бы, красивый, величавый, гордится положением помощника великого художника Дэна Грегори, но и он – та же Нора.
После первой мировой войны жизнь Фреда Джонса все катилась и катилась под откос, но на войне у него проявился талант запускать в воздух платформы с крыльями с пулеметами. Когда он в первый раз поднял в небо эту штуковину – аэроплан, то, должно быть, испытал то же чувство, что и Терри Китчен, впервые взявший в руки пульверизатор. А второй раз Фред Джонс испытал то же чувство, когда всадил пулеметную очередь во что-то голубеющее перед ним и увидел, как летевший впереди самолет выписывает спираль из дыма и огня, а потом падает вниз и взрывается солнечной вспышкой.
Красота! Такая неожиданная, такая совершенная! И до чего легко достижимая!
Фред Джонс мне как-то сказал, что дымные росчерки, оставляемые падающими самолетами и продырявленными аэростатами, – это самое красивое, что он видел на свете.
А теперь мне кажется, что восторг, который вызывали у него дуги, спирали и дымовые пятна на небе, можно сравнить с ощущениями Джексона Поллока, когда тот видел, как растекаются капли краски на холсте, лежащем на полу студии.
То же чувство счастья! Только в том, что делал Поллок, недоставало самого привлекательного для толпы – самопожертвования.
* * *
Вот, по-моему, суть происходившего с Фредом Джонсом:
Авиаполк стал его домом – так же, как для меня в свое время саперная рота.
А потом его вышвырнули – по той же причине, что меня: он лишился глаза.
И если на машине времени я мог бы вернуться в Великую депрессию, то сделал бы себе, юнцу зеленому, страшное предсказание: «Эй ты, самоуверенный армянский мальчишка! Послушай-ка. Знаешь, почему Фред Джонс такой странный и такой мрачный? И сам будешь таким же – одноглазым ветераном, который боится женщин и не приспособлен к жизни на гражданке».
Тогда, в юности, мне было любопытно, каково это – без глаза, и я экспериментировал, прикрывая один глаз рукой. Смотрел одним глазом, но мир не казался таким уж обедненным. Я и сейчас не ощущаю, что отсутствие глаза – такая уж серьезная помеха.
