— Как споры, — подсказывает Мукор.
— …как споры. Оставленные без внимания, они притягиваются к грязи, частички грязи слипаются с мыслями, скапливаясь там, где их редко чистят. Потом они начинают гнить и разлагаться. Продуктом разложения человеческих мыслей является зло. Гниение разума рождает чудовищ. Я не слишком далеко отошла от темы вопроса?
— Нет-нет, ваши рассуждения весьма интересны. Продолжайте, пожалуйста.
Я набираю в грудь побольше воздуха, но тут что — то заставляет меня откашляться и подождать с рассуждениями. Во мне вновь начинают шевелиться неясные подозрения. Дело в том, что я замечаю на галстуке представителя Института Белизны то, чего там быть ну никак не должно, — грязное пятно.
— Кстати, а вы знаете, что у вас галстук грязный?
Не придавая моим словам особого значения, он бросает небрежный взгляд на галстук и замечает:
— Неужели? Действительно! А вы, однако, очень наблюдательны.
— Его нельзя стирать в машине. Надеюсь, это вам известно?
— Конечно. Он побледнеет, а то и полиняет. С другой стороны, в отношении галстука я не стал бы полагаться и на химчистку.
Я несколько успокаиваюсь. По крайней мере, азбучные истины ему известны. Может быть, он и вправду из Института?
Еще более глубокий вдох, и:
— С точки зрения ментальной гигиены, произвольные объединения списанных за ненадобностью мыслей могут представлять собой серьезную опасность. В нормальном, правильно функционирующем человеческом мозге имеются миллиарды клеток. Необходимо сопоставимое количество — миллиарды — частичек пыли, чтобы их совокупная мощь смогла приблизиться к порядку сил человеческого мозга. Но люди даже не представляют себе, с какой легкостью в неподметенном углу комнаты накапливаются миллиарды пылинок. Они громоздятся друг на друга, впитывая, сгребая под себя мертвые мысли. Эти рожденные в темноте и грязи мыслительные аппараты выходят с нами на связь, вмешиваются в работу нашего мозга. Их послания — первый знак беды. Слава Богу, я здорова, и мой дом в достаточной мере чист.
— Значит, вы бываете счастливы, когда осознаете, что ваш дом должным образом приведен в порядок и вычищен?
К чему же он клонит? Он уже спрашивал меня о чем-то похожем. Я убираю мусор. Я выношу его из своего дома. И я довольна. Что еще здесь можно придумать? Это как если бы врач спрашивал у сиделки или у фельдшера: «Скажите, вам нравится ваша работа? Я имею в виду — ухаживать за пациентами, лечить их? Может быть, вы хотели бы сначала немного помучить их?» А не хочет ли Доктор Роговые Очки — предположим, его на самом деле так зовут, — чтобы я поиздевалась над грязью?
— А что еще вы прикажете мне делать с неубранным домом?
Мой гость едва заметно улыбается. Он, понимаете ли, находит это забавным. А я, черт побери, — нет!
— Насколько я понимаю, наши позиции близки, а пути к цели где-то пересекаются, — говорит он, подперев большим пальцем подбородок. — Надеюсь, не ошибусь, если предположу, что вы предположили, что я пришел к вам, чтобы проверить, как работает стиральная машина?
Машина урчит и вздрагивает у меня под рукой. Да что он тут мне лепит! Какая стиральная машина? Он явился, чтобы проверить, как поживает Мукор.
Мукор оживляется.
— Посуди сама, — шипит он мне, — если бы он не был врачом, у него не было бы белого халата. Белый халат у него есть, а значит, он — врач. Вот увидишь, он упрячет тебя в психушку. Тогда поймешь, что зря упрямилась, да будет поздно. Придется узнать, каков дурдом изнутри. Там палаты — как камеры в тюрьме!
Мукор прекрасно знает, как выглядят изнутри тюремные камеры и палаты в богадельнях. Ему ничего не стоит нарисовать мне мрачную панораму предшественника нынешнего Института Белизны, мыловарни девятнадцатого века. Мыловарня, или «Савонерия Храма Гильдии Бальнеотерапии», несмотря на свое французское название, располагается у подножия курганов мусора и шлака — там, где сейчас находится район Кингс-Кросс. В те времена прямо за нею рос лес, и немалая часть рабочих, занятых на производстве мыла, была нанята в близлежащих деревнях. Деревенских подряжали таскать тачки с подходящим мусором с рукотворных холмов к самой мыловарне. Другой компонент мыла — речной ил — привозили с Регентского канала черпальщики. Незадолго до этого из кожи умерших безумцев научились извлекать особый вид сырья. Вообще в те времена человечество сделало большой шаг вперед по пути совершенствования классификации отходов, грязи и мусора. Сэр Фрэнсис Гальтон публиковал свои работы на тему отпечатков, оставляемых пальцами, публика зачитывалась «Семью видами табачного пепла» Холмса.
«Грязь и Мерзость — искупимы» — гласит железная вывеска над широко распахнутыми воротами мыловарни. Под этими словами постоянно снуют туда-сюда люди: рабочие, инженеры по сливным сооружениям, грузчики, землекопы, истопники и девушки-поденщицы. Бывают здесь и почетные посетители. Разумеется, это заведение посещал сэр Фрэнсис Гальтон, как и его еще более знаменитый дядя — Чарльз Дарвин. Бывала здесь и миссис Битон. Сегодня организована экскурсия для Чарльза Диккенса, и если Диккенс напишет благоприятную статью о работе мыловарни, то, глядишь, сюда заглянет и сам принц-консорт. Группу гостей во главе с Диккенсом сначала препровождают в кабинет управляющего. Управляющий назойливо предлагает всем чаю. Он то и дело называет себя в третьем лице по имени, лелея надежду найти его в одной из статей господина Диккенса. Жутко рассерженный Диккенс делает в уме пометку: «Забыть имя управляющего» — и в самом деле забывает его. После сопения над чертежами и схемой производства, а также непременного просмотра образцов сырья и продукции всю компанию ведут на смотровую галерею. Для этого приходится снова выйти на улицу, потому что на смотровую галерею можно попасть только по лестнице, пристроенной к стене огромного, похожего на амбар сооружения, в котором размещаются основные варочные котлы. Заместитель управляющего, сопровождающий посетителей, куда более мил и менее назойлив, чем его начальник. Этот человек — настоящий знаток своего дела, искренне восхищающийся своей работой. Он подает руку самой хорошенькой девушке и ведет ее вверх по лестнице. Подъем сопровождается натянутыми шутками и натужным хихиканьем. Ожидание щекочет гостям нервы; какие ужасы им предстоит увидеть там, внутри?
Внутри здания их головы оказываются примерно на одном уровне с потолочными балками. Здесь такой шум, что можно сойти с ума. Лязгают цепи и звенят подвешенные на них бадьи, поднимаемые из колодцев. Скрипят и воют механизмы, вращающие огромные подобия деревянных ложек, перемешивающих жижу в чанах. Булькает сливаемый через отверстия у самого дна чанов отстой. А из-за стен главного цеха ровным фоном доносится гул человеческих голосов, грохот захлопываемых дверей, лязг запираемых замков и засовов. Здесь, на смотровой галерее мыловарни, мы оказываемся свидетелями начала Великой Реинкарнации Грязи. Пионеры своего дела, мыловары стремятся запереть ее в мешках, котлах и канализационных отстойниках. Провожатому приходится складывать ладони рупором, чтобы гости могли расслышать его слова. Пока он говорит, одна из гигантских ложек поднимается из чана почти на уровень галереи — к самым лицам перепуганных посетителей. На нижний, широкий, конец ложки-лопаты намоталась грязная, засаленная женская сорочка.
Ложка вновь опускается в центральный чан. Обслуживающий персонал возобновляет эксперименты: в чан бьет струя воды, затем через нее подается электрическое напряжение. Рабочие-мужчины заняты у чанов и электрических батарей. Женщины — сильные, с мощными мускулами прачки — держатся подальше от опасной зоны. Их дело — нарезка крупных кусков мыла. Заместитель управляющего все более симпатичен Диккенсу. Впрочем, тот подливает в это отношение к себе ложку дегтя: слишком откровенна его лесть писателю. Еще бы — молодой человек клянется и божится, что на верный путь к его нынешнему положению его направили прочитанные в юности «Большие надежды». Особенно — сцена с мисс Хэвишэм и грязная обжираловка на свадьбе.
— Я вам говорю: я знаю самые важные куски наизусть. Хотите — могу хоть сейчас вам их прочитать.
Заместителю управляющего приходится кричать. Но он читает наизусть строки Диккенса:
— «…Был большим и, осмелюсь сказать, некогда достаточно красивым. Но сейчас все, что в нем находилось, было покрыто слоем пыли и сажи и грозило развалиться на куски. Более всего обращал на себя внимание длинный стол, покрытый скатертью. Можно было подумать, что здесь как раз собирались устроить пир, когда — неожиданно — часы и сам дом встали. В центре стола возвышалась большая многоступенчатая ваза-украшение; она настолько заросла паутиной, что установить ее истинную форму не представлялось возможным. Заглянув в дыру, в которой светилась желтоватая сердцевина паутины, я увидел множество пауков на длинных тонких лапках, которые то вбегали в свое жилище, то выбегали из него с таким видом, словно каждый из них исполнял дело огромной общественной значимости…».
