Несколько самых приветливых в Шаранте дам, сраженные нашим объятием и моей распущенностью, отвели меня в сторонку и принялись уверять в своих нежных чувствах и в том, что никогда меня не забудут. Видимо, начиная с послезавтра мне гарантировано почетное место в их сердцах. Так призрак покидает комнату и начинает бродить по лестницам и коридорам, и они тоже становятся призрачными. Я знал, что Флора и Жильдас меня ждут, но видеть их у меня уже не было сил. Я отправился в постель, вытянулся и решил заснуть, ни о чем не думая, провалиться в бессознательное состояние. Обычно это с легкостью получалось у моих подружек. Последнее, что я увидел, прежде чем туда провалиться, была вальсирующая Марта, которая сеяла раздоры среди своих воздыхателей.
* * *
Я пришел в себя, когда уже стоял в белой полурасстегнутой рубашке на другом конце поля, напротив Норбера де Шуазе, под дулом нацеленного на меня пистолета. Я всегда очень тяжело просыпался и, прежде чем приступить к работе или показаться кому-нибудь на глаза, по утрам всегда около часа разминал свое бескостное тело в пространстве между кабинетом и туалетной комнатой. Привычная ситуация повторилась в то свежее белесое утро, и я, несмотря на драматизм своего положения, дрожал и не понимал, зачем я здесь. Я был один, друзья меня покинули. Сознание внезапно прояснилось только в последнюю минуту. Я открыл глаза и увидел поле, бледно-голубое небо, траву под ветром, холмистую равнину. Это были моя земля, мое небо и моя рука. И в ней зажат какой-то незнакомый тяжелый и холодный предмет: заряженный пистолет, который своим весом и прикосновением внушал мне ужас. Нам с Норбером выпало биться первыми, и в отдалении я увидел Жильдаса, тоже в белой рубашке, уставившегося в землю. Мне показалось, что в дверном проеме мелькнуло опухшее от слез лицо Флоры. «Ведь эта собака сейчас меня застрелит!» – подумал я вдруг. И все мои мускулы напряглись, больше от гнева, чем от страха.
– Господа, вы готовы? – послышался чей-то незнакомый голос.
В нескольких шагах от нас стоял холеный, прекрасно одетый человек в жилете и цилиндре. Напрасно он там встал, потому что, целясь в Шуазе, я мог по ошибке снести голову любому из свидетелей. Я покосился на незнакомца, спешившего полюбоваться на мой труп, потом посмотрел в другую сторону и заметил за изгородью что-то красное, кусочек красной ткани в просвете между ветвями самшита справа от Норбера. Я решил, что какой-нибудь паренек с фермы пришел поглядеть, как эти скоты-хозяева будут убивать друг друга. Но мальчик поднял что-то, зажатое в правой руке, и первые дневные лучи хлынули вниз, словно солнце только и ждало этого момента, чтобы выйти из облаков и помочь пистолету найти свою жертву.
– Итак, господа, на счет «три» вы стреляете. Считаю…
И Норбер де Шуазе, широко расставив ноги и вытянув руку, начал в меня целиться. Его толстое тело, повинуясь порыву и страстному желанию меня убить, на миг стало грациозным. Чтобы не казаться смешным и не стоять с опущенными руками, я тоже поднял пистолет и начал целиться. «Два!» – раздался голос. И тут я обнаружил, что мой палец лежит не на курке, а на спусковой скобе. Я быстро переставил его куда положено и ощутил под ним податливый курок. От страха я отдернул палец, внезапно поняв, что никогда не смогу убить человека, даже если это будет необходимо. И тут я услышал слева какой-то странный звук: то ли свист, то ли мяуканье. Он шел со стороны красного лоскутка и был слышен только мне и Норберу. Мяукающий голос тихо прошептал: «Норбер… Норбер», и тон его показался мне знакомым, но взволновал меня меньше, чем моего противника. Норбер же, расслабив мускулы своего огромного тела и сразу позабыв обо мне, с птичьим проворством повернул голову в ту сторону, откуда доносился голос, и его грубое лицо озарилось восторженной, удивленной и счастливой улыбкой. Тут раздался счет «три!» – и я выстрелил, зажмурившись, наобум, просто так, чтобы что-то сделать перед смертью. Когда я открыл глаза, в висках стучало, сердце выпрыгивало из груди, так же как и содержимое желудка. Норбер де Шуази лежал распростертый на земле, и, подойдя на несколько шагов, я увидел, что моя пуля прошла ему точно между глаз, как и подобало в приличной дуэли. Красного лоскутка за кустом больше не было видно, зато что-то красное лежало на траве.
На меня глядели с удивлением, даже с восхищением, что только усилило тошноту и вынудило меня отойти в сторонку и оставить под деревом свой скромный завтрак. Марта сдержала обещание.
Семейство Шуазе принадлежало к старинной знати и отличалось, помимо диких нравов, чрезвычайным единством. Анри, старший из братьев, так весело толкнувший младшего на преступление, был сражен наповал, поняв, что послал его на смерть. Он упал на тело брата и, плача, начал так душераздирающе звать его, что у меня на глаза навернулись слезы. Я даже рванулся его утешать, но чей-то строгий голос указал на неуместность моего порыва. Жильдас был бледен и бросал на меня растерянные, удивленные и встревоженные взгляды. Бедный парень явно готовился мстить за меня, но уж никак не слушать причитания над моей жертвой. Анри Шуазе наконец успокоился, взял свой пистолет и, не глядя на Жильдаса, всадил ему пулю в руку, тут же получив ответную в бедро. От боли Шуазе завертелся волчком и упал. Жуткое зрелище. Анри заполз на тело брата, не давая поднять его и унести, и все звал его, словно вынеся за скобки дуэль с Жильдасом как бесполезную и ненужную. Меня била дрожь, всех нас била дрожь. Светло-зеленый луг, два сплетенных в страшном объятии человека в белых, забрызганных кровью рубашках, два брата, из которых теперь только один сможет оплакать другого… Анри без конца повторял имя Норбера, не обращая внимания на свою раздробленную ногу, из которой торчала кость. Жалко было смотреть на эту кровь, на белизну, на человеческие существа, запнувшиеся о свой апломб и об идиотскую идею благородного происхождения, ложной чести и гордости. Наблюдавшие тоже это почувствовали. Тот, кто командовал дуэлью, бросил оземь свою шляпу и заявил, что в последний раз берется руководить «этим жанром комедии». На фоне отливавшего золотом неба в своем рединготе он выглядел нелепо и смешно.
Было уже восемь часов. Весь этот варварский гротеск занял у нас ровно час с четвертью. Я впервые в жизни почувствовал гордость, что я не аристократ и не обязан следовать их дурацким и кровавым законам. Чуть позже я сидел в апартаментах Жильдаса и Флоры, которая хлопотала возле своего раненого. Глаза ее покраснели после бессонной ночи, она разрывалась между пережитым ужасом и испытанным облегчением, беспокойством за Жильдаса и радостью, что ему попали в руку, а не в голову. Она порывисто меня обняла, не замечая удивления остальных обитателей замка, которые еще вчера смотрели на меня как на призрак, а нынче, увидев меня живым, наверное, решили, что я воскрес.
– Господи! Какое облегчение видеть вас обоих живыми… – нервно рассмеялась Флора, отведя меня в сторонку. – Что за ужасная ночь! Куда вы делись, когда мы снова пошли танцевать? Ведь этот ребенок… – она указала на распростертого на постели Жильдаса, – этот ребенок пожелал вернуться. Это в ночь перед дуэлью, представляете? – И она рассмеялась, как мать смеется над проделками своего сорванца: – Уверяю вас. Правда, Жильдас?
Жильдас закрыл глаза, не повернув головы.
– Он даже танцевал с той прекрасной незнакомкой, герцогиней де Мужье, о которой я раньше ничего не слышала.
– Несомненно, это д’Орти нарядил одну из своих девок в бальное платье, – сказал ворвавшийся в комнату Дуаллак, которому явно не терпелось обсудить свой лужок. – Это вполне в характере нашего хозяина!
– Уверена, что нет, – отозвалась Флора с тем инстинктивным великодушием, проявлявшемся у нее, даже когда она ревновала. – Уверена, что нет. В той женщине не было ничего вульгарного, хотя она и вела себя с мужчинами неосмотрительно. Было бы очень любопытно с ней познакомиться.
– Она уехала незадолго до рассвета, мадам, – прозвучал глухой, бесцветный голос.
Я как раз помогал врачу перевязывать Жильдаса. Обернувшись, я узнал Марту. Она была в привычной черной блузе, с гладко причесанными волосами и вид имела суровый. Я глядел на нее с удивлением, благодарностью, испугом и не знаю, как еще, но она не подняла глаз.
– Ваша незнакомка уехала, когда вернулись остальные, – сказала Флора, улыбнувшись Марте. – Деревенский бал, наверное, тоже был неплох, потому что некоторые вернулись далеко не сразу, – заметила она и, обратившись к Марте, добавила: – Да вы бы и не были нужны. Я все равно всю ночь и все утро провела в этом платье, которое буду теперь ненавидеть всю жизнь.
И она указала на синее тюлевое платье, все закапанное слезами.
Марта снова ничего не ответила, и Флора обернулась ко мне:
– Ей очень идет красный цвет. Я ей вчера одолжила свою индийскую шаль, чтобы она пользовалась успехом у деревенских кавалеров.
