Да, господа, конечно, мы с ней уже давно, еще с первой встречи над ящиками с этим дурацким тополиным пухом, были влюблены друг в друга! Хотя мы и сами не знали об этом, не подозревали, не думали — впрочем, нет, вру! Разве не думал я о ней все прошедшее лето, разве не вспоминал — и там, в Москве, и тут, в Одессе, — ее глаза, тонкую фигурку, узенькие плечи, разве не ради встречи с ней я так рвался сюда, в Одессу, все лето? И разве не от этих глаз я последние две недели так позорно прятался в «Куряже»?
Рассказывают, что Мейерхольд, совершенно не умея играть на бильярде, однажды на спор сыграл бильярдиста так, что выиграл «пирамиду» у такого классного мастера, как Владимир Маяковский! Я не знаю, правда это или актерская легенда, но что влюбленность может поднять вас над землей и дать вам силы Геракла — это я проверил на себе в тот первый съемочный день и во все последующие дни моего пребывания в роли кинорежиссера! Один этот сияющий Олин взгляд, один этот секундный телепатический сеанс передачи любви, нежности и заботы вдруг освободил меня от скованности, застенчивости, зажатости, развязал мне руки и мысли. Я вдруг точно увидел, что и как нужно делать актерам, я вдруг мысленным взором вычленил их из фона и декорации в пространство, строго ограниченное рамками кадра, и я вдруг услышал свой собственный уверенно-командный голос:
— Тишина в студии! Приготовились к съемке! Мотор!
И — последующие двадцать дней стали для меня, почти как для Кичина те сорок дней спасения горящего «Требинье».
Я работал в три смены: утром досъемки, днем озвучание, вечером — монтаж.
Или наоборот: утром монтаж, днем озвучание, а вечером съемки в чужих павильонах или во дворе киностудии.
А четвертая смена — ночная — была посвящена нашей с Олей любви.
Мы не скрывали эту любовь ни от кого.
По утрам на съемке Оля носила за мной термос с кофе и какие-то свои, домашние бутерброды.
Днем, в редкие минуты перерывов между монтажом и озвучанием, мы бежали с ней вниз, к морю, на пляж, — взявшись за руки, как влюбленные дети.
А по ночам…
О, по ночам, в моей узкой, как пенал, комнатке «Куряжа» мы не спали с ней ни минуты! Ее худенькое и длинное, как у ящерицы, тело… ее карминные губы… ее жадные белые зубы хищного лесного зверька… ее влажный упругий язык флейтистки… ее тонкие пальцы и узенькие шоколадные плечи… ее шумное, с зажатым стоном дыхание… ее ногти, впивающиеся мне в спину… и ее сильные кегельные ноги, распахивающиеся навстречу моей любви и взметавшие меня под потолок «Куряжа» и еще выше — на седьмое небо!
Господи, где, откуда, из каких глубин ее юного тела, не знавшего до меня мужской плоти, я черпал в те бессонные ночи энергию, чтобы наутро снова идти на съемки, на озвучание, на монтаж, а в кратких перерывах меж ними снова целовать и любить свою Олю в реквизитной, на вечернем пляже, в студийной беседке!
А к ночи — снова в «Куряж», в постель, к ее гибкому и послушному телу, к ее карминным губам. И так — без перерыва, день за днем, все двадцать суток!
Через двадцать дней я показал Збандуту фильм «Море нашей надежды». Это не был шедевр, да никто и не ждал от меня шедевра, моя задача была — собрать из безнадежно бессмысленного материала хоть какое-то подобие сюжета, слепить кино и тем самым спасти студию от банкротства. Эту миссию я смог выполнить только потому, что был влюблен в свою Олю, как Ромео в Джульетту. Збандут, я помню, подошел ко мне в просмотровом зале и крепко, двумя руками пожал мне руку. И Колтунов, его заместитель, тоже. И Бялый — главбух студии. Но — на этом мой одесский визит заканчивался, мне больше нечего было делать на Одесской студии.
Конечно, Оля провожала меня в аэропорт. Она была моей легальной невестой — в этом не сомневался никто, а уж мы с ней — тем паче. Ночью, перед моим отлетом, в редкие перерывы между приступами страсти мы с ней обо всем договорились: в Москве я сниму квартиру, телеграммой вызову ее из Одессы, и она прилетит ко мне — навсегда! А московская прописка, работа — это все как-то устроится. В конце концов, можно за взятку прописаться где-нибудь под Москвой или без всякой взятки — в любом селе в ста километрах от столицы. Главное — через неделю, ну максимум через десять дней мы будем вместе и уже — навсегда!
И, прилетев в Москву, я развил бешеную деятельность. В течение трех дней я занял деньги у всех, кого знал, — у Гребнева, Столпера, Метальникова, Фрида, Мережко, Смирнова, Трунина, Шлепянова, Сокола и, конечно, у своего бывшего вгиковского мастера и профессора Иосифа Маневича. Еще через пять дней я снял однокомнатную квартиру у Рижского вокзала, на проспекте Мира — с телефоном и даже прилично меблированную. Я вселился в нее со своим единственным чемоданом и пишмашинкой «Москва» и тут же дал Оле телеграмму: «Мой телефон 28712-43, сегодня же позвони и завтра же прилетай. Твой, люблю, жду».
Никто не позвонил — ни сегодня, ни завтра. Изумленный, я стал обзванивать своих недавних ассистентов на Одесской студии и просить, чтобы они нашли Олю и позвали ее к телефону. Но какое-то странное невезение было у них у всех: то Оля только что ушла со студии домой, то ее сегодня вообще не видели, то она на съемке и не может подойти к телефону. Я извелся и уже по голосам отвечавших понимал, что я их, что называется, достал. То есть просто надоел им своими звонками. Наконец один из них не выдержал и сказал:
— Старик, Оля еще неделю назад улетела в Мурманск.
— В какой еще Мурманск? — изумился я. — Зачем?
— Гусилевский взял ее в свою группу реквизитором, и они улетели в Мурманск на съемки натуры.
Конечно, через минуту я уже разговаривал с производственным отделом студии, получил у них название мурманской гостиницы, в которой остановилась группа Гусилевского, а затем позвонил в Мурманск. Но администратор гостиницы сказала мне, что в номере у Оли нет телефона и вообще вся группа на съемках, а записку — «я не обязана, но ладно, диктуйте вашу записку, только короткую!».
Я продиктовал свой номер телефона и, не отходя от аппарата, просидел в квартире до ночи. Однако никто не звонил мне ни из Мурманска, ни вообще откуда бы то ни было. Чувствуя какую-то странную, как пес перед землетрясением, тревогу, я снова позвонил в Мурманск.
— Да, — сказала все та же администраторша, — я отдала ей вашу записку, еще днем. Позвать к телефону? Вообще-то мы не зовем, но раз уж вы из Москвы, сейчас посмотрю… — Она ушла и вернулась к трубке лишь минут через пять. — Вы еще ждете? — спросила она вдруг каким-то насмешливо-веселым тоном. — А ее нет в номере.
— Как это нет? Уже двенадцать ночи!
— Ну и что? — резонно спросила она. — У нас тут Заполярье, еще светло. Звоните позже! — И положила трубку.
Я вызвонил Олю только через два дня. Это было утром, на рассвете, благо проспект Мира будил меня в пять утра ревом грузовиков, которые разгонялись на пустой мостовой еще от ВДНХ. Я поймал съемочную группу Гусилевского, когда они шли мимо гостиничного администратора на утреннюю режимную съемку. Услышав мой голос, администраторша недалеко отвела от себя свою трубку, и до меня донеслось:
— Оля, подойди наконец к телефону, а то он никогда не отвяжется!
Потом, после паузы, я услышал ее, Олин, голос.
— Да. Слушаю.
От этого низкого, грудного голоса у меня даже на груди волосы встали дыбом.
— Оля! — сказал я, задохнувшись. — Что случилось?
— Ничего… — произнесла она своим особым, чуть врастяжку манером — так, что я немедленно вспомнил ее каждой клеткой своей кожи — и черные эмалево-непроницаемые глаза, и мелкие жадные зубы, и гибкое тело ящерицы, и сильные ноги, еще недавно сжимавшие меня до хруста ребер.
— Но ты мне не звонишь! Почему, Оля? И тебя никогда нет в номере!
— А… Ну да… — произнесла она с паузами, словно решаясь на что-то. — Просто дело в том, что я, это… Я выхожу замуж.
— Ты? Замуж?? За кого?
— За Гусилевского, — ответила она и тут же, немедленно я услышал короткие гудки отбоя.
Кинофильм «Море нашей надежды» вышел на экраны в 1973 году. В его титрах значилось: «Сценарий Эдуарда Тополя и Георгия Овчаренко. Постановка Георгия Овчаренко». Да, Георгия Овчаренко — соло! Мой друг Жора получил половину моего гонорара и режиссерские постановочные, но никогда не угостил меня даже стаканом минеральной воды. Он вообще со мной не здоровается — с того самого дня, как Збандут отстранил его от этой картины. Впрочем, я об этом и не жалею.
Глава 3 Любовь с первого взгляда
1
Сорок рублей Феликса Миронера
Еще честнее назвать эту главу «„Любовь с первого взгляда“ за сорок рублей Феликса Миронера».
Дело происходило в то рекордно сухое лето 1972 года, когда вокруг Москвы горели леса и болота. И копотью неудач дымилась моя биография. Два с половиной провала — один на «Мосфильме» с «Длинной зимой», второй в Одессе с «Морем нашей надежды» и полупровал в Свердловске с «Открытием» — истощили даже мою упрямую душу. Я окончил ВГИК в 65-м, все мои сокурсники уже либо состоялись как кинематографисты, либо ушли из кино в журналистику и редактуру. А я и через семь лет был никем и даже хуже, чем никем, — теперь я был неудачником. Причем Неудачником с большой буквы — то есть без всяких надежд выкарабкаться из киношной обочины. Три неудачных фильма — можете сами представить мою репутацию! Вадим Трунин, автор «Белорусского вокзала», с которым мы должны были на основе моего замысла писать сценарий «Юнга Северного флота» для студии имени Горького, сказал мне, что студия хочет расторгнуть со мной договор, чтобы сценарий писал он один.
