Ознакомительная версия.
– Такого прекрасного эфира у нас ещё не было! – он подскочил ко мне, пожал руку и представился: – Никита!
– Наш режиссёр! – добавила Наталья. – Никита, ну почему не было? У нас были о-очень хорошие эфиры! Да, с Татьяной действительно очень-очень приятно и интересно говорить, но у нас бы-ыли хорошие эфиры.
– Ну, при мне не было! – отрезал Никита. – Татьяна, даже я слушал, не отвлекаясь! Кстати, у меня есть большая собака! – И убежал курить.
– Так вы, оказывается, как выясняется во время всего этого, написали книгу «Большая собака»? И после всего этого не хотите взять прекрасных щенков? И кто вы будете после этого всего?! – обиделся звукорежиссёр.
Наталья цыкнула на него и проводила нас к выходу.
– Как я сегодня?! – спросила я издателя и менеджера.
– О, зелено!!! Зелено!!! – привычно завопили они.
Муж курил с режиссёром около железной решётки. Они уже хлопали друг друга по плечам, смеялись и, похоже, обменивались телефонами. Поймав мой взгляд, Никита сказал:
– Я не такой! Я просто красивый! – и тряхнул своей холёной шевелюрой.
Мы спустились вниз.
За створкой входной двери – ну, конечно же! – было приклеено объявление: «Нежные, ласковые, заботливые, большие! Отдам только в добрые руки!» – и фото выводка хорошеньких щенков, помеси алабая с кавказцами. Девять убойных единиц друзей человека. Один краше другого!
– Невыносимый город! Не успела я только что в эфире заявить, что ничего Одессе не должна, как Она уже выписывает мне очередные счета! – проворчала я себе под нос.
– Поехали! У нас скоро следующее интервью! – окликнула меня менеджер.
Вечером мы пошли прогуляться.
– Я проведу вас к Дерибасовской короткой дорогой – через Пале-Рояль!
– Через Париж, что ли? – ехидно поинтересовался издатель.
– Это вы в своей Москве большой пуриц, Пал Михалыч, а в Одессе – еле-еле поц!
Он никогда прежде не был в Одессе. Он никогда не слышал пиликаний и распевочных завываний, сидя в проходном дворе за Оперным. Мы уселись на скамейку и предались созерцанию одесских котов.
– А зачем скамейки цепями примотаны? – поинтересовался издатель.
– Да у нас из Бородинского музея пару пушек уволокли, а тут – скамейки – пыль для моряков! – ответил за меня муж.
Мы ещё немного помолчали.
– Наша-то лучше всех! – похвастался мужу издатель и забросил руку ему на плечо.
– Я не такой! Я просто красивый! – сказал муж и зачем-то подмигнул одесским котам.
Я набрала телефон подруги. Той, что прототип героини из второй новеллы «Большой собаки», и простонала:
– Ленка! Страшно, немыслимо, невыносимо и беспощадно хочется малосольной тюльки с картошкой!
– Почему ты ещё не у меня?! – прорычала та в ответ.
Пришлось немедленно отправляться к столу, накрытому в тени винограда где-то под Жеваховой горой.
– Вы там не сильно! – напутствовали нас с мужем менеджер и издатель. – Завтра с утра интервью и потом «Зелёная волна» на Дерибасовской. Хоть бы погода не испортилась. Потому что у них сегодня сдуло ветром шатёр. Так сдуло – что шатра больше нет. И если пойдёт дождь…
– Мы не умеем не сильно. Мы не такие. Мы просто очень сильные! – возмутились мы хором. – Не волнуйтесь о погоде! В сорок градусов по Цельсию даже если идёт дождь – он испаряется, не доходя!
Передачу я посмотрела в Интернете. Ну не вещает одесское телевидение в Подмосковье! АТВ, «Ночь: разговор» с Натальей Симисиновой. И сделала следующие выводы:
– на одесском телевидении есть только два плана: 1) очень крупный и 2) «откуда-то оттуда»;
– настолько меня объектив не ненавидел ещё никогда – наверняка это месть Одессы за так и неусыновлённых щенков любимой большой собаки звукорежиссёра-одессита;
– предупреждать надо о том, что планы настолько крупные – тогда я буду терпеть даже спадающие мне в лицо дреды и килограммами размазывать пластилин по лицу даже в сорокоградусную жару;
– и какая разница, как я выгляжу, если разговор-то действительно удался на славу!
Тем читателям, кто имел несчастье видеть меня по телевизору:
«Я не такая. Я просто очень красивая».
Но объектив камер испаряет мою красоту. Живость моя летуча, как молекулярные слои С2Н5ОН, пусть даже и разбавленного до сорокапроцентной потребительской нормы. Только in real time, только мгновенно-неуловимо есть она – любая живая красота, когда со звоном соприкасается стеклотара, демонстрируя чистоту намерений сидящих друг напротив друга. Я рада, что я не такая. Я рада, что не получаюсь красивой на снимках и плёнках. Я рада, что живу, и рада, что потом, глядя на мои фотографии или записи, незнакомые, никогда не пившие со мной в тени винограда, не болтавшие со мной на скамейке Пале-Рояля, не прогуливавшиеся рядом по Дерибасовской, набережной Коктебеля или по Пятой Авеню Большого Яблока, будут говорить: «За что он её любил, этот красивый мужчина?!» Как говорим мы, не знакомые с ними, глядя на всего лишь фотографии Муры Закревской или Лили Брик.
Не таким «везёт». Или даже так: нетаким везёт… Нет. Ещё лучше будет – «нетаким» «везёт». Нет?.. Да пустое это всё! Неизмеримое какое-то. Другое дело – градусы. Лучше, конечно, те, что «по Менделееву», но сойдёт и по Цельсию.
– А что ты там за «нимбы» над головой всё чертил, я так и не поняла? – спросила я, наконец-то вспомнивши, у мужа.
– Да гримёрша убегала, дредами махнула – у тебя перья с одного боку и оттопырились.
– А-а… Да пустое это всё!
Социальные парадоксы метеорологии
Первое мая.
День, когда мне разрешали надеть гольфы. Все девочки уже давным-давно ходили в гольфах, в носочках и в сандалиях на босу ногу. Но только не я. Мама, выросшая в России, с её затяжными холодными вёснами, в России, где снег в апреле – это таки да, одевала на меня колготы. Даже если градусник вопил: «Можно!!!» Большой красивый градусник, висевший за окном, в тени каштанов «кармана» перед аркой в проспект Мира, 34.
Я забиралась на мраморный подоконник и радостно кричала:
– Мама, смотри! Двадцать градусов выше нуля по Цельсию! – Папа очень рано научил меня разбираться в термометре. Хотя он наивно полагал мой интерес научным и долго-долго, выгуливая меня по Кировскому скверику, бубнил что-то и про Фаренгейта, и про абсолютный ноль. Меня же интересовал лишь прикладной аспект: за окном висел пропуск в мир без шапки, в мир без колгот, в мир тёплого юного ветра – и я должна была разобраться в его печатях и подписях. Есть ноль (овальное О – в буквах мне и тогда было проще), есть выше и ниже, и двадцать – это уже тепло. Да-да, папочка, двадцать по цельсию. Это фамилия, да, папочка. И говорить её надо с большой буквы. Хорошо-хорошо, двадцать по Цельсию. Выше. Именно выше. А ниже – это очень холодно? У нас – да, в России – нет. А почему? Почему у нас в минус десять холоднее, чем в России в минус двадцать?.. Папа начинал рассказывать, и круга на три «вокруг скверика» я спокойно погружалась в собственные трёхлетние, четырёхлетние, пятилетние мысли. Они же всегда есть – собственные мысли. А чтобы на них было время – нужно просто задать папе правильный вопрос.
– Мама, смотри! Двадцать градусов выше нуля по Цельсию! Можно сегодня я надену гольфы?
– Нет. Сегодня только пятнадцатое апреля.
– Ну, ма-а-амочка! Все девочки уже в гольфах!
– Нет.
После первого мая гольфы можно было надевать даже в пятнадцать градусов выше нуля по Цельсию.
После первого мая можно было выйти во двор без кофты и без куртки даже в тринадцать градусов выше нуля по Цельсию.
Первого мая в любую погоду можно было надеть белые гольфы, тёмно-красное вельветовое платье и выйти во двор.
На Чкалова – демонстрация.
На проспекте Мира – видна демонстрация.
На Воровского – тишина…
Тройной проходной двор. Три взгляда на мир, изменяемые по собственному усмотрению. И каждый из них – объективная реальность, данная мне в трёхлетних, четырёхлетних, пятилетних ощущениях.
На Чкалова: Бум-бум-бум! Умц-умц-умц! Много людей. Плакаты и стяги. Трупы воздушных шаров. Нарядно. В арке взрослые дядьки наливают из бутылки в складные стаканчики. Я знаю такие стаканчики – они очень неудобные. На папином заводе такие делают. Вообще-то у него на заводе делают что-то важное, но ещё и такие стаканчики. И ужасные брелоки. Это называется «ширпотреб». Папа так говорит это слово, что уже в три года я понимаю, что «ширпотреб» – слово ругательное и презрительное. Потом оказывается, что это означает всего лишь «широкое потребление». Товары широкого потребления. Прет-а-порте по-нашему. Товары широкого потребления должны быть качественными и доступными. А те стаканчики и брелоки – ужасны и сильно отличаются от того, что привозят своим детям моряки.
Дядьки в арке выпивают, иногда с тётками, и снова идут в свой бум-бум-бум и умц-умц-умц. Никто и не заметил, что на мне белые гольфы и тёмно-красное вельветовое платье. Обидно! Весь год ждёшь гольфов и тёмно-красного вельветового платья, чтобы произвести сногсшибательное впечатление, – а никто и не замечает!
Ознакомительная версия.
