Я глажу ковбойского песика. «Хрен когда. Но ты-то будь осторожен, засранец. У меня свидание с твоей сестренкой намечено, и упускать его я не хочу».
Стропила прощается с Алисой и другими ребятами в отделении Ковбоя. Он жмет руку Ковбою и гладит его щенка. Своим лучшим фирменным голосом Джона Уэйна я говорю: «До встречи, Звер».
Зверодер отвечает: «Увижу тебя первым – тебе не до встречи будет».
Мы со Стропилой шлепаем по 1-му шоссе на юг, к Фу-Бай. Мы топаем по убийственной жаре часами, ожидаем попутки. Но солнце по-прежнему неумолимо, и колонн не видать.
Усаживаемся в тени на обочине. «Жарко. – говорю я. – Очень жарко. Вот бы ту старую мамасану сюда. Я бы ей за одну Коку боку денег засувенирил...».
Стропила поднимается. «Нефиг делать. Сейчас найду...». Стропила шлепает по дороге.
Я собираюсь сказать ему что-нибудь в том смысле, что неплохо бы нам держаться вместе. В этих местах все еще полно отбившихся от своих солдат СВА. «Строп...» Но тут я вспоминаю, что Стропила себе на счет одного уже записал. Стропила может сам о себе позаботиться.
Палуба начинает дрожать. Танк? Я поднимаю глаза, но на дороге ничего не видать.
И все же ничто на земле не бывает мощнее танка по звуку, ничто кроме танка не издает столь ужасающего грохота металла. Он него начинают трястись мои кости. Я вскакиваю на ноги, оружие наготове. Оглядываю дорогу в обе стороны. Ничего нет. Но все вокруг заполнено звуками гремящего по дороге металла и запахом дизельного топлива.
Стропила переходит дорогу. Он не слышит невидимого танка. Он не ощущает этого железного землетрясения.
Я бегу к нему.
– Строп!
Стропила оборачивается. Улыбается. И вдруг мы оба его замечаем. Танк – нечто тяжелое и металлическое, выкованное из холодного мрака, бесплотное привидение. Черный металлический призрак надвигается на нас, как мрачная эманация духа, вызванная медиумом посреди солнечного дня. Белокурый командир танка стоит в башенном люке, глядя прямо перед собой, вглядываясь в нечто потустороннее, смеясь.
Стропила оборачивается.
Я говорю ему: «Не двигайся!»
Но Строп смотрит на меня в паническом испуге.
Я хватаю его за плечо.
Стропила вырывается и убегает.
Танк надвигается на меня. Я не двигаюсь с места.
Танк виляет, не зацепив меня, с ревом проносится мимо как большой железный дракон. Танк сбивает Стропилу и расплющивает его под стальными гусеницами.
И исчезает из вида.
Стропила лежит в дорожной пыли на спине, как раздавленный машиной пес, выползающий из своей шкуры. Стропила смотрит на меня таким же взглядом, каким глядел в тот день у лавки на Фридом Хилл на Высоте 327 в Да-Нанге. Его глаза молят меня объяснить ему, что же произошло.
Стропилу разрезало напополам как раз ниже его нового ремня пехотинца СВА. Его кишки как розовые канаты валяются повсюду на палубе. Он пытается запихнуть себя обратно, но не получается. Кишки у него мокрые и скользкие, и они выскальзывают из рук, когда он хочет засунуть их вовнутрь. Он пытается вставить вывалившиеся кишки обратно в разрезанное тело, изо всех сил стараясь при этом не выпачкать их в дорожной пыли.
Стропила оставляет попытки спасти себя самого и лишь глядит на меня с таким выражением, какое может возникнуть на лице у человека, который проснулся и обнаружил, дохлую птицу во рту.
– Сарж...
– Не называй меня «Сарж».
Я наклоняюсь и подбираю черный «Никон» Стропа. Я говорю: «Я расскажу Мистеру Откату и про ремень твой, и про СКС...» Мне дико хотелось бы сейчас заплакать, но заплакать я не смогу – слишком я для этого крут.
Я больше ничего не говорю Стропиле, потому что Стропила мертв. Нездоровая это привычка для живого человека – разговаривать с мертвыми, а в последнее время что-то слишком часто веду я беседы с мертвецами. Я, по-моему, разговариваю с ними с тех пор, как мне зачли первого убитого. После первого зачтенного убитого стало представляться более разумным разговаривать с трупами, а не с теми, кого еще не успели замочить.
Во Вьетнаме трупы видишь почти ежедневно. Поначалу пытаешься не обращать на них внимания. Не хочется, чтобы окружающие сочли тебя чересчур любопытным. Неохота дать другим понять, что с трупами ты еще не на короткой ноге, никому не хочется, чтобы его держали за салагу. Поэтому смотришь на них так, будто это кучи грязных тряпок. А через какое-то время начинаешь замечать, что у куч грязных тряпок есть руки, ноги и головы. И лица.
Когда я впервые увидел труп, еще когда был салагой, меня чуть не вырвало, прямо как это показывают в кинофильмах. Тот труп был хряком СВА, который погиб в огромном оранжевом шаре желеобразного бензина возле Кон-Тьен. После напалма от него осталась кучка пепла, скрючившегося как зародыш. Его рот был открыт. Его обугленные пальцы закрывали глаза.
Во второй раз, когда я реально разглядывал труп, мне стало стыдно. Это была старая вьетнамка с такими черными зубами, какие получаются только если всю жизнь бетель жевать. Это женщина погибла не просто от огня из стрелкового оружия. Она погибла, попав под перестрелку между корейскими морпехами и северовьетнамскими хряками в Хой-Ан. Мертвая, она была такая беззащитная, такая беспомощная.
Мой третий труп был морпех без головы. Я споткнулся об него во время операции в долине А-Шау. Он вызвал у меня приступ любопытства. Мне стало интересно, что он чувствовал, когда пули входили в его тело, о чем он подумал в последний в жизни раз, каким был его последний крик, когда ударила пуля. Ничем не превосходимая мощь смерти привела меня в благоговение. Здоровенный молодой американец, такой энергичный и полнокровный, за несколько минут был превращен в желтую массу застывшего мяса. И я понял, что мое собственное оружие могло сотворить такую же штуку в духе черной магии с любым живым существом. С помощью своей автоматической винтовки, легчайшим нажатием пальца, я мог вышибить жизнь из любого врага. И, осознав это, я стал бояться уже меньше.
Четвертый труп – последний из тех, что запомнил. После него все они слились в одну гору мертвецов без лиц. Но вот четвертый, по-моему, был все же тот старый папасан в белой конической шляпе, которого я увидел на шоссе No 1. Старик присел на дороге по большому, и тут его переехал трехосный грузовик. Мы тогда куда-то передвигались, и единственное, что я помню – мухи, который разлетелись со старика, как шрапнель.
Первого на свой счет я записал, когда был на операции с ротой «Индия» третьего пятого.
Я писал тематическую статью о том, что хряки в Рокпайле на шоссе No 9 вынуждены проверять дорогу на наличие мин каждое утро, а уже потом пускать по ней машины. Там был толстый ганни, который настаивал на том, что именно он должен идти в голове с миноискателем. Толстый ганни хотел защитить своих людей. Он верил в то, что судьба карает беспечных. Он наступил на противотанковую мину. Считается, что человек слишком легок, чтобы противотанковая мина сработала, но тот ганни был очень толстый.
Земля разверзлась, и ад вырвался наружу с ревом, от которого у меня затряслись все кости. Толстого ганни швырнуло в безоблачное синее небо, как изломанную куклу, зеленую, пухлую и с переломанными суставами. Я смотрел, как толстый ганни уплывает на небеса, а потом волна жаркого воздуха ударила меня со страшной силой, и я ударился о палубу.
Толстый ганни поплыл обратно на землю.
Хотя осколки и прошлись по моему лицу и испещрили дырочками мой бронежилет, мне было не страшно. Я был очень спокоен. С того момента, как взорвалась эта мина, я знал, что я покойник, и сделать по этому поводу уже ничего не мог.
Позади меня кто-то изрыгал проклятья. Это был санитар, приданный из флота. Правая рука санитара была разорвана, и он придерживал пальцы здоровой рукой, ругался и вопил, вызывая санитара.
Потом до меня дошло, что «осколки», удары которых я почувствовал, были всего лишь разнесенной щебенкой.
Хряки из отделения боевого охранения расползались по кустам, занимая круговую оборону с оружием готовым к бою.
Все еще не понимая, почему я до сих пор жив, я поднялся на ноги и побежал к ямке, которую вырвал на дороге взрыв.
Два хряка неслись через поляну к лесополосе. Я побежал за ними, не отрывая пальца от спускового крючка М-16, горя желанием засыпать таящихся там призраков невидимыми сокрушительными стрелами.
Мы с двумя хряками пробежали через лесополосу и оказались на краю большого рисового поля. Толстый ганни плавал там на спине в мелкой воде, а вокруг него плавали темные куски удобрений самодельного происхождения.
Пока хряки расстилали под ним пончо, я стоял рядом, прикрывая их. Обе ноги ганни были оторваны по самый пах. Я заметил, что рядом плавает одна из его толстых ног, выловил ее из воды и бросил поверх него.
Все вместе мы ухватились за пончо и потащили тяжелую ношу обратно на дорогу. Я шумно дышал, и темная ярость тяжко билась в моей груди. Я продолжал следить за деревьями в надежде заметить какое-нибудь движение.
