– Замолчи! – закричал Ноэ.
– Свое я сказал! Пиши письмо. Хочешь – на грузинском, хочешь – на русском, хочешь – на английском. Но поверь мне, оставь ты в покое этого американского сенатора.
Захарий уехал к жене и сыну, отдыхавшим в Уреки. Ноэ и Красоткин сидели по ночам на балконе дома. На столе стояла бутыль вина. Пил обычно один Ноэ. Красоткин, больной, накрывшись шалью, сидел рядом и слушал Ноэ.
– Если письмом воспользуются его противники, то действительно, лучше не давать о себе знать. Мешать политической карьере Юджина я не хочу. Пусть он там в Америке продвигается по лестнице, ведущей… Куда, Красоткин?
– Не знаю куда…
– В Белый дом! Вот куда! Сегодня он сенатор, завтра президентом США станет! Будет хорошим президентом – изберут на второй срок. Но если он задурит, если устроит какую-нибудь взрывоопасную ситуацию, сдеру с него штаны! Завопит он благим матом! Мало что президент! И не таких драл! Узнает тогда своего отца!
– Ноэ, ты разошелся! Перестань пить! Хватит!
Ноэ бил кулаком по столу, воображая, как дубасит президента Соединенных Штатов Америки Юджина Уинчестера. Красоткин встал, убрал бутыль. Когда он вернулся к столу, Ноэ спал. Услышав шаги Красоткина, он встрепенулся, поднял голову и спросил тоскливо:
– Скажи, почему мне так не повезло с сыновьями? Один торгует в Средней Азии лакированными туфлями. Полное ничтожество. Другой в Тбилиси занимается какой-то дурацкой диссертацией. Третий в Америке занят политической карьерой… А как быть с этим домом? С этой землей?.. Кто будет после меня на этой земле, а?
Ноэ умолк и стал смотреть на ночных бабочек. В тишине был слышен шорох их крыльев, бьющихся об электрическую лампочку.
Утром они решили послать Юджину мед. Без письма. Просто бочонок меда в сенат. По пути пусть его раскрывают, нюхают, пробуют, ведь мед не содержит никакой информации, способной помешать Юджину. Главное, чтобы он его получил. Они быстро соорудили шестикилограммовый деревянный герметичный сосуд, в него залили мед, упаковали в посылку. Написали латинскими буквами адрес, повезли в Они.
– Международная? – спросили на почте. – Родственникам?
– Да, родственникам.
Им выписали квитанцию. Ноэ положил ее в карман, и они вернулись в деревню.
Неизвестно, какими путями добирался бочонок с медом до Америки, какие таможни, какие границы пересекал он, какие самолеты или пароходы возили его, но, так или иначе, через полгода в рачинскую деревню пришло письмо от Юджина Уинчестера.
Вот выдержки из этого письма:
«Майами-Бич. Август. 1965 год. Уважаемый господин Ноэ Лобжанидзе! Позвольте поблагодарить вас за чрезвычайно вкусный мед, который вы прислали мне! Вместе со мной благодарят вас мои дети (идет перечисление восьми детских имен), благодарит вас также моя жена (имя жены) и моя мать Патриция Паркер, которая вспомнила вас! Которая знает вас множество лет и считает вас своим давним другом!»
– Патриция Паркер!!! – в два голоса произнесли Ноэ и Красоткин.
Значит, этот Юджин не сын Шерли Энн Роуз, а некой Патриции Паркер! Ноэ силился вспомнить, кто она. В его голове крутился калейдоскоп женских лиц. Патриция Паркер? Может, это та рыжеволосая пышногрудая женщина, обожавшая больше всего на свете балет. Она возила Ноэ на своем автомобиле смотреть представление русской балетной труппы, в те годы сводившей с ума всю Америку.
Кроме балета ее страстью было есть все в сыром виде.
Маленьких рыбок, которых ловил Ноэ во время лодочных прогулок, она снимала с крючка и заглатывала живьем.
– Я русалка! – говорила она.
После ее поцелуя на губах оставалась рыбья чешуя. Да, это была она, Патриция Паркер!
«Сознаюсь вам, что в моем детстве, благодаря рассказам матери, имя Ноэ Лобжанидзе звучало для меня как имя разбойника – доброго и бесстрашного, как Робин Гуд или Джон Ячменное зернышко. Присланный вами мед – это прекрасное продолжение моего детского воображения!»
Мы не будем здесь приводить все строки письма. Их читала вслух сестра киномеханика, студентка института иностранных языков, она делала множество ошибок, искажающих смысл письма. Например, слово «разбойник» она перевела как «бандит». Ноэ очень расстроился.
– Почему я бандит? – спрашивал он.
Сестра киномеханика никак не могла осилить поэтический строй фразы: «Присланный вами мед – это прекрасное продолжение моего детского воображения».
В конце письма была приписка другим почерком: «Ноэ, мне семьдесят семь лет, но я помню вас, как будто это происходило сегодня перед завтраком. Патриция Паркер».
Ноэ молчал весь день. Думал. Ходил он с трудом, болела поясница. Красоткин тоже еле передвигался oт улья к улью.
Во время захода солнца Ноэ произнес, ни к кому не обращаясь:
– Что же я такого натворил там, в Америке? Сколько же там моих Юджинов? Юджин от Шерли, Юджин от Патриции… И не только они…
Потух последний отблеск заката. Ноэ побрел к своей холодной постели.
Он остановился около старых фотографий, разбросанных на комоде, посмотрел на себя молодого, в белой сорочке, в жилете, с закрученными вверх усами, и захохотал.
Из его горла вырвался звук такой силы, что свеча, зажженная Красоткиным, так как в доме не было света, затрепетала и потухла.
Ноэ продолжал хохотать…
В июне умер Павел Павлович Красоткин.
Умер он в Армавире в телефонной будке. Его предсмертное дыхание слышал Ноэ на расстоянии четырехсот километров, держа у уха телефонную трубку на переговорном пункте города Они. Ноэ явился туда по поводу вызова Красоткина, уехавшего в Краснодарский край навестить родственников после частых повторений, что не дожить ему до зимы и надо бы повидать Ксению, дочь брата Коли, единственное свое кровное родство. Он уехал и вскоре вызвал Ноэ на переговорный пункт.
Смерть настигла Красоткина в момент, когда он говорил Ноэ, что ему хорошо, что племянница Ксения родила близнецов, что одного из них назвали Павел, другого Николай, что в деревне Синюха пчелы злы, но чрезвычайно медоносны, что предлагают ему быть старшим на пасеке, что пьют здесь «Солнцедар», пьют шибко, над ним, непьющим, посмеиваются, но люди все хорошие, работающие, – и думает он, может, остаться здесь, ведь сам он тоже синюхинский.
– Оставайся, Павел!
Ноэ было грустно, что уехал – и навсегда – последний друг…
– Ноэ, вышли мне пальто и…
В телефонной трубке наступила пауза, потом раздался глухой звук ударившейся обо что-то трубки…
– Красоткин?! – позвал Ноэ. – Павел. Павел!!!
Никто не отвечал. На другом конце провода были слышны чьи-то неясные, суматошные голоса.
И неожиданно ровный голос телефонистки:
– Разговор окончен.
– Как окончен? Что там случилось?
– Разговор окончен! Повесьте трубку!
Резкий щелчок и протяжное ту-ту-ту. Потом абсолютная тишина, все выключилось…
На другой день пришла телеграмма: «Дядя Павел скончался. Ксения».
Красоткин Павел Павлович (1893–1966). Участник Первой мировой войны. Был ранен под Трапезундом. В рядах сто двадцать пятого революционного Красного полка брал Ростов, Астрахань, Царицын. Во Второй мировой дошел до Тюрингии. Имел боевые награды. Остался без семьи – жена и двое детей попали под обстрел «мессершмитта» на капустном поле. До войны и после войны работал пасечником. С 1955 по 1966 год жил в Грузии. Умер в Армавире. Похоронен на сельском кладбище села Синюха.
Мода есть на все, даже на рисование больших, в человеческий рост, портретов усопших родственников. В грузинских деревнях стали появляться такие портреты на фасадах домов, сообщая миру о том, что семья плачет о покинувшем их безвременно родном отце, дяде, брате…
Провинциальные художники идеализировали образы усопших и при некоторой схожести черт делали людей более красивыми, стройными, одухотворенными, чем они были при жизни.
Но украшательство это простительно. Не обладая знаниями, художники рисовали свои модели плоско, как на египетских фресках, окружая их атрибутами профессий: шоферов рисовали на фоне автомобилей; пастухов – окруженными баранами; гончаров – среди глиняных кувшинов; певцов – раскрывающими поющие рты; охотников – увешанными дичью, с ружьями в руках и т. д.
Все свои сбережения (200 рублей) отдал Ноэ художнику, и тот, не имея фотографии Красоткина, лишь по устному портрету нарисовал двухметровую фигуру с лицом, очень похожим на Павла Павловича, – так казалось Ноэ, и это подтвердили Тасо и муж ее, киномеханик.
Над головой Красоткина кружились пчелы, у ног росли цветы.
«Дорогой брат Павел» – было написано бронзовыми грузинскими буквами.
Началась зима. Сперва шли дожди, потом выпал снег. Портрет Красоткина, прибитый к балкону, яркими цветами напоминал о лете. Три года провисел он. Краски постепенно поблекли.
В 1969 году он был снят.
Сейчас лежит в чулане, на нем горы картофеля, лука и незрелые помидоры, срываемые для солений.
