Но был ли Боб счастлив? Жюстен подозревал, что нет, при всем его закоренелом эгоизме.
А был ли счастлив сам Кальмар? Уж, во всяком случае, не после Венеции и этой страшной истории в поезде. До сих пор он не задавался таким вопросом или же делал это крайне редко, заставляя себя думать о чем-нибудь другом, о тысячах мелочей, о своей семье или работе.
Так оно и будет… Жозе, у которой уже стала наливаться грудь, подрастет еще больше, станет девушкой и заявит о своем праве гулять по вечерам с мальчиками или с подругами.
«Ты ей это разрешаешь, Жюстен? Ты не находишь, что так может вести себя только девушка, чьи родители не смотрят за своими детьми и позволяют им танцевать до полуночи?»
А сама Доминика? Что она делала до полуночи, когда он познакомился с ней? Спала с Бобом. Иногда даже оставалась у него до самого утра и прямо от него шла на работу, в магазин перчаток на бульваре Сен-Мишель. А все благодаря подруге, у которой ей разрешалось ночевать один или два раза в неделю.
Его же она заставила целый месяц ждать.
«Видите ли, Жюстен, я еще не уверена, что люблю вас… Вы хороший товарищ… Рядом с вами чувствуешь себя уверенно… Вы производите впечатление солидного человека, на вас можно положиться…»
А Боб? Да разве она спрашивала себя, любит его или нет? Конечно, нет!
В сущности, она с первого дня поняла, что Кальмар для нее подходящая партия, что это будущий муж, а не просто мужчина, не случайный любовник, и испытывала его.
Кальмар не сердился на нее за это. Он полюбил ее. Он к ней привык. Он боялся причинить ей огорчение. Можно это назвать любовью или нет?
А еще он боялся ее слишком проницательного взгляда, ее манеры задавать самые щепетильные вопросы в самый неожиданный момент.
— На работе не заметили, что ты изменился?
— А разве я изменился?
— Брось, Жюстен. Ты это сам прекрасно знаешь. Полагаю, что всему виной деньги, которые ты выиграл на скачках… Мне только непонятно одно… Ты уже был другим, когда мы с детьми вернулись из Венеции… Может быть, ты уже тогда играл?
— Вероятно… Пожалуй, да… Я точно не помню, когда начал…
— Ты уже знал тогда Лефера?
— Конечно, и давно…
— Однако он раньше не подсказывал тебе, на какую лошадь ставить.
— Он не каждую неделю имеет такие сведения… А может быть, он ничего не говорил мне еще и потому, что не очень хорошо меня знал…
— Ты когда-нибудь скрывал от меня выигрыши?
— Не помню, дорогая… Если да, то очень маленькие суммы…
— Но все-таки, значит, ты способен от меня что-то скрыть.
А она сама? Была ли она уверена, что ни разу ничего не скрыла от него за тринадцать лет семейной жизни?
— Это так странно…
— Что тебе кажется странным?
— Ты… Все это… Вот уже две недели, как меня мучат сомнения… Все эти деньги, которые на нас неожиданно свалились… Я убеждаю себя, что было бы глупо не воспользоваться ими для себя, для детей… Признаюсь, мне доставило удовольствие купить себе шубу, которую иначе я не смогла бы еще много лет приобрести… Теперь…
— Что теперь?
— Ничего…
Доминике хотелось заплакать, а Жюстену — сжать ее в своих объятиях и тихонько сказать:
«Ты права… Видишь ли, дорогая, все обстоит не так… Лучше сказать тебе правду… Мне слишком тяжело носить ее в себе… Бывают минуты, когда мне хочется закричать, раскрыться первому встречному на работе, на улице, в одном из тех бистро, куда я хожу ежедневно, чтобы, запершись в уборной, читать швейцарскую газету… Я богат, Доминика, но не знаю, что делать с этими деньгами. Я даже не знаю, имею ли я право осторожно тратить их и не рискую ли я каждую минуту получить пулю в голову или очутиться в тюрьме… Хотя и ничего не сделал плохого!»
Подтверждение того, что он подвергается риску, Кальмар обнаружил на следующий день в газете «Трибюн».
Неожиданный эпилог преступления на улице Бюньон
В предыдущем номере мы сообщали об аресте голландского подданного по делу, связанному с убийством маникюрши, проживавшей в нашем городе по улице Бюньон. Следствие поручено вести судье Ла Паллю.
И вот по истечении нескольких дней этот человек, ни в чем не признавшись, повесился в своей одинокой камере на жгуте, скрученном из рубашки.
Речь идет о Никола де В., тридцати пяти лет, маклере по продаже драгоценностей, проживавшем последнее время в Амстердаме.
Подсудимый был женат, имел троих детей. Допрошенная нидерландской полицией жена заявила, что муж ее по роду своей деятельности часто ездил за границу. Где он был 19 августа, она не помнит, но, насколько ей известно, в Швейцарии он не бывал больше года.
И этот женат. И не двое, а трое детей. Повесился в одиночке, скрутив жгут из рубахи!
А что, если он повесился не сам? А вдруг его повесили? Может быть, не было другого выхода, чтобы избежать нежелательных показаний?
Нежелательных для кого? Может быть, где-то припрятаны другие деньги, в других камерах хранения, на других европейских вокзалах?
Кальмару было невмоготу. Все ему опротивело. Хотелось пойти в полицию, чтобы раз и навсегда избавиться от этих бешеных денег. И если он этого не делал, то только ради жены и детей.
Он даже не знал, какая бы его постигла кара. Впрочем, ему все равно не поверили бы. Ведь даже Доминика ему не верила. Не верила уже давно. Неделями, месяцами она следила за ним, пытаясь каверзными вопросами поймать его на противоречиях. Кто же тогда ему поверит? Боб? Тот по-прежнему подтрунивал над Кальмаром, когда заходил к нему в кабинет, но заходить стал все реже и реже, и если отпускал шуточки, то чувствовалось, что уже без всякого энтузиазма.
Ты стал почти так же великолепен, как наш неотразимый главный директор… Что с тобой, старина?.. Ты получил наследство?.. Знаешь, нужно будет в один из ближайших вечеров вместе пообедать… Возьмем с собой мою новую подружку… И, конечно, Доминику… Не беспокойся, на этот раз дама у меня воспитанная и ничего бестактного себе не позволит. На мой взгляд, она даже слишком воспитанная и перед тем, как раздеться, требует, чтобы я погасил свет… Ну и потеха! А как только окажется нагишом, ей уже все равно, хоть все лампы зажигай… Знаешь, чем занимается ее отец? Налоговый инспектор… Хорошенькое знакомство! Жаль, нельзя ему сказать, что я из породы тех…
Жюстен не смеялся, даже не улыбался.
— Как поживает Доминика?
— Прекрасно!
— Как дети?
— Тоже очень хорошо.
— А ты сам?
Боб расхохотался и, не дожидаясь ответа, продолжал:
— Тебя, старина, если бы я верил врачам, я направил бы к психиатру… Он, без сомнения, найдет у тебя какой-нибудь комплекс. Надеюсь, только не Эдипов… Между нами говоря, я так толком и не знаю, что это за Эдипов комплекс… А все по недостатку образования… Шутки в сторону, — продолжал Боб, — ты должен обратить внимание на свое здоровье… Все удивляются, не могут понять, что с тобой происходит… В один прекрасный день ведь все откроется… А пока знай, что я с тобой и готов выслушать признания не только на подушке…
А мосье Боделен ничего ему не говорил, только наблюдал за ним украдкой и со вздохом выходил из кабинета. Патрон не переносил, если кого-то из служащих не было на месте, и совсем уже терпеть не мог больных и меланхоликов.
— Не преувеличивайте, друг мой, не преувеличивайте… — любил говорить он.
Боделен не любил присутствовать при расправах. Он поручил Шаллану уволить стенографистку, которая во время диктовки без всякой причины вдруг ударилась в слезы.
И только через год, когда эта женщина умерла, стало известно, что она была обречена на смерть от лейкемии и страдала, сознавая, что оставляет мать без всяких средств к существованию. Чего только не случается в жизни!
В пятницу Кальмар, не дожидаясь окончания работы, сказал, что идет к зубному врачу, и ушел. Нужно было переправить чемоданчик на другое место.
На этот раз настал черед Восточного вокзала. Как назло, ни близ конторы, ни близ дома не было ни одного вокзала, и Кальмару приходилось иной раз дважды в неделю проезжать по самым многолюдным кварталам Парижа.
В тот вечер он был в особенно подавленном настроении и чуть не сбил с ног продавца газет, пробиравшегося между машинами в неположенном месте.
Кругом было так многолюдно, что у Кальмара не хватило мужества везти чемоданчик на другой вокзал. Толпы мужчин и женщин в башмаках на толстой подошве и разноцветных свитерах с лыжами на плечах приступом брали поезд. Кто-то оцарапал ему лыжей щеку.
Наклонившись к автомату номер 27, он вынул чемоданчик, прошел в другой ряд, опустил монету в скважину номера 62 и положил туда свое богатство.
Он даже не стал оглядываться. Вот уже несколько дней, как он решил плыть по течению, полагаясь на волю случая, и даже дошел до того, что стал подумывать, не держать ли чемоданчик на запоре в стенном шкафу своего рабочего кабинета.
