Однако отряд встретил ожесточенное сопротивление и скоро был обращен в бегство и рассеян. Дело кончилось плачевно не только для Умара. Несмотря на то что его голова наравне с парой десятков других украсила один из кольев на базарной площади селения Гарыз, жажда мщения в сердцах людей племени аймак не получила надлежащего утоления. Поэтому уже через день, когда родной Зард-Санг, в полном соответствии со своим красивым названием,[6] вызолотил склоны окрестных гор пламенем пожаров, Файз, его отец и брат, а вместе с ними еще несколько оставшихся в живых хазарейцев, бросив имущество и скот, выскользнули в ущелье и бежали из родных мест.
Отец поселился в Навуре, а Файз в том же году уехал в Кандагар и поступил в одно из медресе, причем сразу в средний разряд учеников — аусат. Через шесть лет, уже молодым муллой, он переехал в Пешавар и продолжил образование, уделяя внимание не только языкам — английскому, французскому, латыни, — но и основательно знакомясь с литературой на дари и арабском.
Двадцатипятилетие он встретил в Джелалабаде, где служил кем-то вроде ассистента на кафедре священной истории медресе Хазрати Имам. Работа оставляла много времени для продолжения занятий. На одном из богословских диспутов его подозвал к себе человек, оказавшийся одним из чиновников двора тогдашнего эмира — благословенного Абдуррахман-хана, — и предложил навестить его в Кабуле, намекая, что, дескать, столь несравненные таланты должны украшать собой блестящий двор падишаха, а не глохнуть в жалкой провинции.
Когда Файз и впрямь собрался переехать в Кабул, то прибыл туда ровнехонько на следующий день после скоропостижной смерти эмира Абдуррахман-хана. Стал искать доброго чиновника, явился по указанному им адресу и обнаружил его домашних в полном смятении — еще позавчера отец семьи не вернулся со службы. У близких были самые мрачные подозрения относительно причин, помешавших ему это сделать, — ведь сколько невинных людей страдает, когда власть переходит из одних рук в другие!..
Небольшие средства, которыми располагал Файз, позволяли задержаться в столице на полгода или год. Он устроился самым скромным образом, сняв угол в медресе Давлят-хан. Однако очень скоро Сарвари Искхазан, настоятель мечети Сорока мучеников, оценив его знания и свойства характера, взял Файза к себе младшим муллой. Служба позволяла содержать семью, воспитывать детей. Время текло свои чередом, громоздя вокруг какие-то события и перемены, но оставляя ему возможность жить жизнью кабинетного мусульманского ученого. По рекомендации настоятеля и с позволения властей он несколько раз выезжал в Европу, исследовал тамошние библиотеки, сделал ряд важных открытий, касавшихся некоторых древних авторов, рукописи которых считались утраченными. Так, в Кельнской штадт-библиотеке удалось обнаружить вторую часть книги Сайид Хусайна ат-Тарихи «Цветы возмужания», прежде известной всего лишь в цитатах…
Худощавый, с ранней сединой в бороде, с монголоидным разрезом внимательных черных глаз и легкой усмешкой, всегда трогавшей уголки губ, Файз Мухаммад, каждое утро неспешно шагавший к своей мечети, прослыл среди жителей Кабула человеком ученым, обладавшим глубокими познаниями в шариате, в истории и литературе, познавшим хикмат — философию, калам — богословие, хисаб — математику и все примыкающие к ним дисциплины. Его считали знатоком в науке о звездах и предсказателем будущего, опытным в составлении гороскопов и искушенным в искусстве гадания по буквам — джафр. Благодаря своей учености, уединенному образу жизни и репутации путешественника, повидавшего много удивительного в дальних краях, он прослыл человеком необыкновенным, близко знакомым не только с магией, но и со сверхъестественными силами.
Тот же старый и уважаемый мулла Мухаммад Сарвари Искхазан представил его однажды эмиру Хабибулла-хану, аттестовав при этом своего ученика как человека большого ума и учености, одно из неоценимых достоинств которого — замечательный почерк.
Хабибулла-хан оглядел Файза с ног до головы, потом вяло махнул рукой:
— Это, как его… почерк, говоришь? Ну, пусть перепишет что-нибудь…
— Что прикажете переписать, господин? — подался к эмиру старый мулла.
— Ну, это… Коран пусть перепишет, вот! — нашелся повелитель. — И чтобы быстро! Когда сделаешь?
— Через неделю, господин, — ответил Файз.
— Через неделю? — Эмир недоверчиво выкатил на него мутноватые глаза и вдруг хихикнул: — Ну давай, давай… переписывай! Посмотрим, что ты там наваляешь… небось, как индюк бородой!.. переписчик еще!..
Неприятно пораженный, Файз вслед за учителем выпятился из зала приемов и, простившись, поспешил домой, чтобы немедля приняться за работу. Хорошую бумагу и свежие чернильные орешки он купил, заглянув по дороге на Верблюжий базар…
Через неделю Файз представил свой труд эмиру. Тот, похоже, подзабыл, о чем идет речь, ну да мулла Мухаммад Сарвари Искхазан почтительно напомнил.
— А-а-а, — прогудел эмир. — Да-да… как же!.. переписчик!.. Ну показывай, что ты там нацарапал!
Однако, полистав и несколько раз при этом удивленно хмыкнув, Хабибулла-хан отложил свежую перепись Корана и сказал, подняв на Файза взгляд сощуренных глаз:
— Ну понятно… почерк у тебя подходящий… а историю знаешь, мулла?
Вместо Файза ответил его учитель:
— О господин, молодой мулла сведущ не только в истории, но и в других науках! Он…
— Хорошо! — оборвал эмир, хлопнув себя по толстой коленке. — Решено! Пиши историю Афганистана!
— Афганистана? — оторопело переспросил Файз.
— Да, Афганистана! — воодушевился эмир. — Все устарело! Все переврано! Мы не знаем, в какой стране живем! Давай, пиши! От начала правления эмира Ахмад-шаха Дуррани и до конца правления моего отца — покойного ныне Абдуррахман-хана, да усладится его душа ароматами рая!.. Ахмад-шах Дуррани — это какой год? Когда он родителя своего прирезал?
— Это год… — запнулся было Файз, но тут же выправился: — Тысяча сто шестидесятый хиджры… или тысяча семьсот сорок седьмой от рождества Христова…
— Вот видишь! — как будто обрадовался эмир (во всяком случае, лицо его исказила гримаса, похожая на усмешку). — Все знаешь! Молодец! Пиши! Нам нужна новая история Афганистана! Полная и честная! Когда она появится, мы уничтожим весь прежний хлам! Все — с чистого листа!
— Но, ваше величество, — начал было Файз. Он хотел напомнить владыке, что существует целый ряд трудов прежних историков, которые, конечно же, никак нельзя сбрасывать со счетов, поскольку они являются бесценными источниками давно забытых сведений, — однако учитель сунул ему локоть в бок, и они снова выпятились прочь.
Следующие двенадцать лет превратили жизнь Файза Мухаммада в сущий ад.
Хабибулла-хан оказался очень требователен и придирчив. Он давал Файзу чрезвычайно трудноосуществимые задания и требовал исполнять их в указанные сроки. Он не хотел слышать о том, например, что детально разобраться в генеалогии Ахмад-шаха Дуррани и представить исчерпывающий список его потомков (каковых у сильного и любвеобильного падишаха древности насчитывалось не менее семидесяти человек мужского и женского пола) с указанием сроков жизни, занятий, главных побед и поражений невозможно не только за четыре дня, но и за четыре недели — и даже четыре месяца не выглядят чрезмерными для такой работы! Тем не менее, когда оказалось, что первое задание не выполнено (смущенно улыбаясь, Файз стоял перед троном, растолковывая эмиру, что, вероятно, придется поехать в Герат, Тегеран и, возможно, в библиотеку Сорбонны, где он встречал одну ценную рукопись, касающуюся интересующего их периода), эмир хмуро выслушал объяснения, затем с досадой отмахнулся и сделал знак в сторону дверей. Через секунду два дюжих и довольно вонючих охранника подхватили историографа, еще не понимающего смысла происходящего, под его смуглые и не очень мускулистые руки, а извиваться и сучить ногами Файз принялся, когда понял, что его волокут на конюшню. Судороги, плевки, сдавленные проклятия и змеиное шипение, издаваемые им, не помогли, а только вызвали неоднократный смех прочих участников экзекуции. Получив двадцать пять плетей, Файз, дрожа от ненависти, нервного перенапряжения и страха, чувствуя себя навеки обесчещенным и понимая, что снести подобное оскорбление ему не удастся, вышел из ворот Арка и, пошатываясь, побрел к площади Чаук…
Несколько дней он лежал в горячке, а когда пришел в себя, оказалось, что из дворца за ним дважды приходили по воле эмира, но, снизойдя к его болезненному состоянию, оставляли в покое.
Поднявшись на ноги, Файз побрел туда сам. После болезни он стал сутулиться, и взгляд черных глаз уже никогда не был таким живым, как прежде…
