Уильям Бойд - Нутро любого человека

Во всяком случае, жилье у меня здесь хорошее. Спальня отдельная, а гостиную и ванную комнату я делю с малым по имени Эш, изучающим медицину, биологию, химию и так далее. Вследствие чего, у нас с ним мало, а то и вовсе нет тем для разговоров; если он не у себя в комнате, значит, скорее всего, сидит в „Гербе Виктории“ или отправился в химическую лабораторию около Клебе. Наш домохозяин и его жена — Артур и Сесили Бруэр — живут под нами, на первом этаже. Миссис Бруэр кормит нас утром и вечером, ленч следует заказывать за сутки вперед, стоит он на одну шестую больше. Счастлив я здесь не буду, но буду доволен.

В августе Питер попросил меня отправиться с ним и Тесс в Ирландию, на автомобильную прогулку. Я не видел Тесс с нашего последнего совместного воскресенья, и мысль о том, что придется изображать прикрытие для „мистера и миссис Скабиус“, показалась мне невыносимой. Я кое-как отговорился, но, думаю, у Питера возникли некие подозрения. Он спросил, не поссорились ли мы с Тесс: „Всякий раз, как я упоминаю твое имя, она меняет тему“. Я сказал, ничего подобного, по-моему, она замечательная девушка. Пишу это сейчас и думаю о ней, о ее щедрой, незатейливо чувственной натуре. Она что-то высвободила во мне, мне кажется, что характер первого, всепоглощающего сексуального переживания способен определить желания и аппетит человека на всю его дальнейшую жизнь. Не проведу ли я оставшиеся годы в поисках новой Тесс? Не станут ли для меня обкусанные ногти знаком, своего рода сексуальной закладкой в книге жизни?

Обед в „Георге“ с Ле-Мейном и Джеймсом Хоулден-Дозом. Цинтия дает концерт в Антверпене, ни больше, ни меньше, так что компания у нас была исключительно мужская. Поначалу мы, как мне показалось, были немного скованы, в воздухе витало ощущение соперничества между моими соседями по столу, собственнических настроений — кто знает меня лучше, кому я обязан большим, чье влияние на меня сильнее и протянет дольше? Впрочем, мы налегали на спиртное и после супа и рыбы почувствовали себя привольнее. Ле-Мейн и Х-Д принялись обмениваться сведениями об общих знакомых — этот теперь член парламента, тот помощник министра, а тот „плохо кончил“. Я сказал о том, какое сильное впечатление производит на меня эта сеть связей, — начальник разведки сидит в Оксфорде, а мириады его шпионов прилежно трудятся за границей, — и Х-Д ответил: „О да, паутина, которую столь старательно сплел Филип, куда обширнее, чем думают многие“. Тут я вспомнил выпад Вирджинии Вулф и связанный с ним обмен репликами, и рассказал о том, какую вспышку враждебности вызвало в Гарсингтоне упоминание о Ле-Мейне. Он с наслаждением выслушал меня — был искренне доволен, — и поведал нам, чем заслужил тамошнее негодование.

В Гарсингтон его приглашали дважды: в первый раз все прошло гладко („Меня испытали и сочли пригодным“, — сказал Ле-Мейн), а вот во второй — в 1924-м — приключилась большая неловкость.

— Мы сгрудились у дверей, ожидая, когда нас пригласят в столовую, — рассказывал Ле-Мейн, — и я услышал, как некая женщина из тех, кто стоял у меня за спиной, довольно громко произнесла: „Нет, могу назвать точную дату: характер человека изменился в декабре 1910 года“.

Ле-Мейн повернулся к кому-то из бывших с ним рядом и, не подумав, сказал: „Если вам потребуется умещающийся в одно предложение пример бессмысленного идиотизма, лучше этого вы не найдете“. И сразу обо всем забыл. Впрочем, в этом месте своего рассказа он прибавил: „Нет. Думаю, я сказал нечто еще более резкое“. Так или иначе, это замечание было доведено до сведения Оттолайн Моррелл, которая немедля — настоящая подруга — пересказала его громогласной даме — Вирджинии Вулф.

— Она только что прочла в Кембридже какую-то лекцию, была, в общем и целом, довольна собой и норовила оповестить об этом своем мнении всех и каждого. Я же вдруг стал персоной нон грата. Под конец обеда ко мне подошел Кейнс и спросил, чем я обидел Вирджинию. Оттолайн, когда я покидал дом, не подала мне руки.

Я спросил, почему Вулф, прославленная писательница, столь болезненно относится к критике.

— По-видимому, она невероятно, невротически ранима, — ответил Ле-Мейн.

— Таков уж склад ее сознания, — сказал Х-Д. — Исконная неуверенность самоучки в себе.

Он улыбнулся Ле-Мейну:

— Вероятно, она сочла тебя чересчур умным.

— Худшего оскорбления для англичанина не придумаешь, — отозвался Ле-Мейн. — Хотя, — готов полностью признать мою вину.

И мы разговорились об интеллекте и многообразных благах его (миссис Вулф получила попутно еще несколько пинков).

Но ведь слишком разумным быть невозможно, сказал я. И порою интеллект это для человека не достоинство, а проклятие.

— Да, тут вам придется как-то выкручиваться, — сказал Ле-Мейн. Я с ним согласен не был, однако он не дал мне вставить ни слова. — Не клевещите на свои мыслительные способности, Логан. Вам повезло — и вы даже не знаете как: невежество не благо.

Затем Х-Д перевел разговор на мое будущее, перевел несколько слишком гладко, подумал я, сообразив, что они составили какой-то заговор на мой счет. Я сказал, что хочу закончить книгу о Шелли.

— Ну и заканчивайте себе на здоровье, в свободное время, — ответил Ле-Мейн. — Как вы насчет колледжа Олл-Соулз? Вы вполне могли бы попытаться стать членом его совета.

Сама мысль об этом показалась мне нелепой, а вскоре мы уже слишком захмелели для серьезного разговора. Однако, когда мы надевали плащи (Ле-Мейн еще оставался в зале, разговаривал с каким-то знакомым), Х-Д сказал: „Подумайте об этом, Логан. Филип редко предлагает кому-либо свою поддержку“.

— Вы хотите сказать, что пауку нужен в Олл-Соулз свой человек?

— Ну, возможно и так, однако идея все равно остается хорошей. Очевидно, он считает вас очень способным. А вы же не хотите закончить дни свои грустным старым школьным учителем вроде меня.

— Но вы ведь счастливы, — выпалил я, вспомнив Йер и его жизнь с Цинтией.

Х-Д не смог сдержать улыбку:

— Да, — сказал он. — Полагаю, что так.

Этим вечером Эш постучал в мою дверь и предложил мне бутылку стаута. Мы пили пиво и разговаривали. Эш человек на удивление приятный: оказывается, он играет в гольф, а кроме того, что совсем уж невероятно, он родом из Бирмингема. Отец Эша — окружной судья — требует, чтобы сын пошел по его стопам. Оксфорд вызывает у Эша отвращение. Мы проговорили довольно долго, главным образом о Бирмингеме, который оба знаем. Сейчас он уже ушел, а я, непонятно почему, впал в безотчетную грусть. Впрочем, я довольно быстро понял, что это разговоры о гольфе и Бирмингеме снова навели меня, неосознанно, на мысли об отце.

Начинаю задумываться, не заболел ли я? Я нахожу почти невозможным сосредоточиться на чем бы то ни было. Мне удается принудить себя лишь к одному полному дню непрерывной работы, — тогда я сочиняю для Ле-Мейна очередное еженедельное эссе. Забросил посещение лекций и провожу большую часть времени в синематографе. Он — словно наркотик, быть может, со мной приключилось что-то вроде нервного срыва? Под конец прошлого года я попал в полосу неудач и теперь гадаю, не порождена ли она моей немощной вялостью? Я чувствую себя не столько усталым — в синематографе я не засыпаю, — сколько полностью лишившимся энтузиазма, апатичным. При этом выгляжу я хорошо и ем с аппетитом. По примеру Эша, пристрастился к пиву и часто, большую часть вечеров, посиживаю, прихлебывая эль, в „Гербе Виктории“. Затхлая безликость пивной предпочтительнее для меня нездоровой суеты „Les Invalides“, срок моего членства в этом клубе истек, и я не потрудился его продлить.

Эш считает все это недомоганием интеллектуальным: не стоило тебе поступать на исторический, говорит он. Настоящее обучение происходит только когда ты любишь свой предмет — в этом случае, приобретение знаний дается тебе без усилий, потому что ты еще и удовольствие получаешь. Он вообще говорит вещи очень дельные, этот Престон Эш. Ле-Мейн ни о чем не догадывается: производство вполне компетентных, заслуживающих оценки „отлично“ эссе поставлено у меня на поток, подозреваю, к тому же, что после того, как я заявил, что Олл-Соулз меня не интересует, он, в определенном смысле, поставил на мне крест. Эш думает, что мое желание порадовать Ле-Мейна также симптоматично. Вероятно, он прав: почему меня должен волновать Ле-Мейн и его мнение обо мне? Если честно — потому, что я всегда немного побаивался Ле-Мейна.

Подсчитал, что за неделю побывал в синематографе двадцать два раза. Три раза видел Диану де Вер в „Роковой осени“ — она заменила Лоретт Тейлор в моем Пантеоне. Из всех оксфордских синематографов мне больше всего нравится „Электра“, однако на этой неделе я съездил велосипедом в хедингтонский „Новый“. Эш сказал, что можно автобусом доехать прямо до его дверей, стало быть, стоит включить его в мой список. В среду два раза подряд смотрел „Роковую осень“ в „Электре“, сгонял на велосипеде в „Новый“, чтобы увидеть „Все кончено“, и успел вернуться к показу „Секретов“ в „Супере“.