Умолкает Государь. Бона оно что! Опять тягловый закон кому-то из приказных поперек горла встал. Не поделили барыши, разбойники!
— Хочу спросить мою опричнину: что думаете вы по сему вопросу?
Ропот по залу. Ясно, что мы думаем! Каждому высказаться хочется. Но Батя руку свою подымает. Смолкаем. Говорит Батя:
— Государь, сердца наши трепещут от гнева. Таньху-закуп не китайцы придумали. Вы, Государь, по доброте душевной о дружественной нам Поднебесной печетесь, а враги из уездов западносибирских плетут свои сети злокозненные. Они вкупе с розовым министром, да с посольскими, да с таможенными этот самый таньху-закуп и придумали!
— Верно! Правильно! Слово и Дело! — раздаются возгласы.
Вскакивает Нечай, коренной опричник, на посольских не одну собаку съевший:
— Слово и Дело, Государь! Когда в прошлом годе Посольский Приказ чистили, дьяк крайний, Штокман, признался на дыбе, что Цветов самолично в Думе «четыре тягла» двигал, буравил заседателей! Спрашивается, Государь: для чего этот пес так в «четырех тяглах» заинтересован был, а?! Вскакивает Стерна:
— Государь, сдается мне, что «четыре тягла» — правильный закон. Одно в нем непонятно — почему «четыре»? Откуда взялась цифра сия? А почему — не шесть? Почему — не восемь?
Загудели наши:
— Ты, Стерна, говори да не заговаривайся! Верно, верно он говорит! Не в четырех дело! Нет, в четырех!
Встает пожилой и опытный Свирид:
— Государь, а что бы поменялось, ежели б стояла в законе том другая цифирь? К примеру, не четыре тягла брала бы семья китайская, а восемь? Увеличилась бы подать в два раза? Нет! А почему, спрашивается? А потому что — не дали бы увеличиться! Приказные! Вот оно что!
Загудели:
— Верно! Дело говоришь, Свирид! Не в Китае враги сидят, а в Приказах!
Тут я не выдерживаю:
— Государь! «Четыре тягла» — закон правильный, да токмо прогнули его не в ту сторону: исправникам не деловые челобитные нужны, а черные закладные! Вот они на сем законе и едут!
Одобряет правое крыло:
— Верно, Комяга! Не в законе дело!
А левое противится:
— Не в закладных дело, а в законе! Вскакивает Бубен из левого крыла:
— Китаец и шесть тягл осилит! От этого России сии токмо прибыток будет! Надобно, Государь, закон по другому числу переписывать, подать увеличивать, тогда и закладываться не поедут — некогда будет спину разогнуть!
Шум:
— Верно! Неверно!
Встает Потыка, молодой, но на хитрость цепкий:
— Государь, я так мыслю: коли будет шесть тягл или восемь, тогда вот что случиться может: семьи у китайцев большие, начнут они делиться да дробиться, да будут прописываться по двое да по трое, чтобы подать скостить. А потом все одно закладываться двинут, но уже не как шабашники, а как бессемейные захребетники. Тогда по закону они могут тягло сдавать на исполу нашим. А наши возьмут два тягла, а на третьем отстроятся, да и продадут назад китайцам. И получится, что те уже со скарбом на тягло сядут. Тогда такой китаец женится на нашей — и вообще никакой подати китайской! Гражданин России!
Шум, гул. Молодец Потыка! В корень зрит. Недаром он до опричнины на таможне дальневосточной служил. Батя от удовольствия аж кулаком по столу хватил.
Молчит Государь. Смотрит на нас с потолка внимательным серо-голубым взглядом своим. Успокаиваемся мы. Снова тишина повисает в зале. Молвит Государь:
— Что ж, я выслушал мнения ваши. Благодарю вас. Я рад, что опричнина моя по-прежнему умом востра. Решение по закону о тяглах я приму завтра. А сегодня я принимаю другое решение: почистить тамошние уездные управы.
Рев восторга. Слава Богу! Дождались ворюги западносибирские!
Вскакиваем, ножи из ножен выхватываем, воздымаем:
— Гойда! Чистка!
— Гойда! Чистка!
— Гойда! Чистка!
С размаху втыкаем ножи в столы, хлопаем в ладоши так, что люстры дрожат:
— Гойда! Мети, метла!
— Гойда! Мети дотла!
— Гойда! Мети начисто! Гремит раскатисто голос Бати:
— Выметай! Выметай! Подхватываем:
— Выме-тай! Выме-тай! Хлопаем, пока руки не заболят. Исчезает лик Государев. Поднимает Батя бокал:
— Здоровье Государя! Гойда!
— Гойда-гойда! Пьем, садимся.
— Слава Богу, будет нашим работа! — крякает Шелет.
— Давно пора! — вкладываю я нож в ножны.
— Тамошние управы червями кипят! — негодующе трясет золотым чубом Правда.
Гул трапезную наполняет.
За батиным столом разговор вспыхивает. Всплескивает пухлыми руками толстый председатель Общества Прав Человека:
— Отцы мои! Доколе России нашей великой гнуться-прогибаться перед Китаем?! Как в смутное время прогибались мы перед Америкой поганой, так теперь перед Поднебесной горбатимся! Надо же — Государь наш печется, чтобы китайцы правильно свою подать платили!
Вторит ему Чурило Володьевич:
— Верноговоришь, Антон Богданыч! Они к мам в Сибирь понабились, а мы еще должны об их податях думать! Пущай нам больше платят!
Банщик Мамона головой лысой качает:
— Доброта Государя нашего границ не знает. Оглаживает седую бороду параксилиарх:
— Добротою государевой приграничные хищники питаются. Жвалы их ненасытны.
Откусывает Батя от ноги индюшачьей, жует, а сам ногу ту над столом воздымает:
— Вот это откуда, по-вашему?
— Оттуда, Батя! — улыбается Шелет.
— Правильно, оттуда, — продолжает Батя. — И не токмо мясо. Хлеб, и то китайский едим.
— На китайских «меринах» ездим! — ощеривается Правда.
— На китайских «Боингах» летаем, — вставляет Пороховщиков.
— Из китайских ружей уточек Государь стрелять изволит, — кивает егерь.
— На китайских кроватях детей делаем! — восклицает Потыка.
— На китайских унитазах оправляемся! — добавляю я.
Смеются все. А Батя мудро палец указательный подымает:
— Верно! И покудова положение у нас такое, надобно с Китаем нам дружить-мировать, а не биться-рататься. Государь наш мудр, в корень зрит. А ты, Антон Богданыч, вроде человек государственный, а так поверхово рассуждаешь!
— Мне за державу обидно! — вертит круглой головой председатель так, что тройной подбородок его студнем колышется.
— Держава наша не пропадет, не боись. Главное дело, как Государь говорит: каждому на своем месте честно трудиться на благо Отечества. Верно?
— Верно! — откликаемся.
— А коли верно — за Русь! За Русь!
— За Русь! Гойда! За Русь! За Русь!
Вскакивают все. Сходятся бокалы со звоном. Не успеваем допить, как новая здравица. Кричит Бубен:
— За Батю нашего! Гойда!
— Гойда-гойда!
— За родимого! Здравия тебе, Батя! Удачи на супротивцев! Силушки! Глаза зоркого!
Пьем за рулевого нашего. Сидит Батя, пожевывает, квасом кагор запивает. Подмигивает нам. А сам вдруг два мизинца в замок сцепляет.
Банька!
Ух ты, мать честная! Сердце сполохнуло: не померещилось ли? Нет! Держит Батя мизинцы замком, подмигивает. Кто надо — видит знак сей. Вот так новость! Баня ведь по субботам, да и то не по каждой… Заколотилось сердце, глянул на Шелета с Правдой: для них тоже новость! Ворочаются, покрякивают, бороды почесывают, усы подкручивают. Посоха конопатый мне подмигивает, щерится.
Славно! Усталость как рукой сняло. Банька! Гляжу на часы — 23.12. Целых сорок восемь минут ждать. Ничего! Подождем, Комяга. Время идет, человек — терпит. И слава Богу.
Бьют часы в зале полночь. Конец трапезе опричной повечерней. Встаем все. Громогласно благодарит Батя Господа за пищу. Крестимся, кланяемся. Направляются наши к выходу. Да не все. Остаются ближние, или по-нашему — опричь-опричные. И я среди них. Сердце бьется в предвкушении. Сладки, ох и сладки эти удары! В зале опустевшем, где слуги быстрые снуют, остались оба крыла, а еще самые проворные и отличившиеся из молодых опричников — Охлоп, Потыка, Комол, Елка, Авила, Обдул, Вареный и Игла. Все как на подбор — кровь с молоком, златочубые огонь-ребята.
Проходит Батя из зала большого в зал малый. Мы все за ним следуем — правое крыло, левое, молодежь. Затворяют слуги за нами двери. Подходит Батя к камину с тремя богатырями бронзовыми, тянет Илью Муромца за палицу. Открывается рядом с камином проем в стене. Ступает Батя первым в проем сей, а мы по положению — за ним. Едва вхожу я туда — сразу запах банный в ноздри шибает! И от запаха того голова кружится, кровь в висках молоточками серебряными стучит: Баня Бати!
Спускаемся по каменной лестнице полутемной вниз, вниз. Каждый шаг туда — подарок, ожидание радости. Одного понять не могу — почему Батя решил сегодня баню обустроить? Чудеса! Сегодня и златостерлядью насладились да еще, стало быть, и — попаримся.
Вспыхивает свет: отворяется предбанник. Встречают нас трое батиных банщиков — Иван, Зуфар и Цао. В возрасте они, в опыте, в доверии. Разные они и по характерам, и по кровям, и по ухваткам банным. Токмо ущерб их роднит: Зуфар и Цао немые, а Иван глухой. Мудро это не токмо для Бати, но и для них — крепче спят банщики опричные, дольше живут.
