— Милые мальчики, вы сидите в окопах и не хотите вылезать?
— Все! — вскричал Билибин. — Да здравствуют женщины-мироносицы! Без них мы провалились бы в тартарары! Всякое деяние — благо. Духовное особенно, сказано в послании апостола Иакова. Танцы — благо полудуховное, сказано мною. И тем не менее… Я приглашаю вас, Нинель, сделать со мной несколько па. Магометанин, полагаю, вас замучил проповедями. Тем более танцует он как молодой козел на барабане.
Он сделал приглашающий жест, его округленное шкиперской бородкой лицо, изрытое оспинами шрамов, страшновато изображало кавалерскую удаль, а глаза из-под припухших век играли, лучились прежним весельем. И несовпадение его изуродованной внешности с внутренним состоянием оживления и раскованности представилось Александру проявлением какой-то выработанной воли, заставляющей думать, что он не намерен чувствовать свою неполноценность и не хочет, чтобы его уродство замечали другие.
— Глас народа — глас Божий. Но, как правило, глас народа — не глас Божий, — возразила Нинель. — Странно до ужаса. Коран, Библия… Что же это вас забросило в религию? Ведь вы стреляли, убивали людей, а теперь что — каетесь? Как это понять в нашем атеистическом государстве? У нас даже старухи неверующие.
— Всеобщая ложь, которая больше похожа на правду, чем сама правда, — запротиворечил Билибин, не доказывая, а шутя. — Как известно, брехнёю свет пройдешь, да назад не вернешься.
И бравым жестом гусара-волокиты он подал ей руку, всю исковерканную ожогами, розовую, с перепончатыми лягушачьими соединениями меж пальцев. А она подняла густо-черную завесу ресниц, нерешительно глядя на его лицо, потом на эту руку, тонкие обводы ее бровей еле уловимо дрогнули, и она сказала притворно-капризным голосом:
— Устала. Посижу на диване с Александром. Тем более — он трезв, а вы уже надрались, мальчики. Так же, как и я. Адью, милые.
Эльдар, стоявший перед диваном в позе терпеливого молчания, должно быть, заметив полубрезгливое вздрагивание бровей Нинель, взял за локоть Билибина, сказал со сверхсерьезностью:
— О несчастный врачеватель духа, делаем поворот кругом и идем к столу, там ты будешь пить то, что и монахи приемлют.
— Когда пригубите, принесите и мне бокал вина, — попросила Нинель.
— Слушаемся, царица, — поклонился Эльдар шутовски.
И, хрупкий рядом с широкоспинным, коренастым Билибиным, обходя танцующих, повел его к столу, где толпились, шумели гости, перемешались гимнастерки и пиджаки, где все говорили одновременно и никто никого не слушал.
«Действительно, странные ребята, — подумал Александр, видя, как Эльдар уважительно вел к столу Билибина, и завидуя их товариществу. — Но как неприятно было видеть что-то такое, похожее на брезгливость, в лице Нинель, когда Билибин подал ей руку. Что это за бабенка, которая сидит рядом со мной и украдкой рассматривает меня сквозь свои опахала-ресницы? Но это, пожалуй, вино ударило мне в голову».
Он поставил недопитый стакан на пол и посмотрел на нее без стеснения, с некоторых пор понимая (после возвращения в мирную жизнь), что долгие подходы к цели являются только препятствием и воспринимаются как неопытность «вислоухих штатского разлива».
— Принести вам вина? — спросил он развязно-предупредительно. — Давайте выпьем вместе, мне хочется с вами чокнуться и наговорить вам глупостей и объясниться в любви.
— А мне — нет. Сейчас не хочу ни капли. Вы что — умеете объясняться в любви? А куда денете свой фронтовой лексикон?
Она закинула ногу на ногу, охватила руками округленно обтянутое платьем колено, с опущенными ресницами сидела в спокойной, независимой позе, еще сохраняя в изгибе губ снисходительный след улыбки после разговора с Эльдаром и Билибиным; приторный, какой-то восточный запах духов касался Александра, туманил голову внезапным воображением о тайной прелести ее тонкого тела под этим черным, как лак, платьем. И он сказал первые пришедшие слова, совсем не то, что хотелось ему сказать:
— Знаете что, Нинель, по-моему, эти ребята… Эльдар и Роман, влюблены в вас оба…
Будто только что увидев Александра, она с кротким терпением ответила:
— А дальше?
— Вы о нас сказали, что мы все закупорены войной. А что вы думаете о себе?
— Мне любопытно, что скажете вы.
— Мне кажется, что вы все в тылу — замки, запертые на три поворота ключа, — сказал он безулыбочно. — Не обижайтесь, нет смысла. Впрочем, обижая других, обижаешь себя. Вы, например, Эльдара презираете, а Романом брезгуете. А это фронтовые ребята. И к вашему высокомерию я не испытываю никакого восторга. Вам прощают, потому что вы не парень…
Она договорила, подражая тону его голоса:
— Иначе вы бы по-фронтовому отколошматили меня? Вы уже раз говорили мне…
«Что толкнуло меня сказать ей это? Думал совсем не о том. У нее такое лицо, как будто она хочет поиздеваться надо мной. У нее наклонность к самодовольству, а лицом она управляет мастерски». И он проговорил, даже не пробуя улыбнуться:
— Не исключено.
— Да-а? Вы так надеетесь на свою силу?
— Если заденут фронтовика, не собираюсь прощать никому и ничего.
— О-о, какой вы парень, — протянула она с изумлением. — У вас решительность профессионального бретёра. Вы знаете, что такое бретёр?
— Не имею понятия.
— Вам приходилось убивать немцев?
— Я старался взять их живыми. Какому разведчику нужен мертвый немец?
— А все-таки? Вам лично приходилось?
— «А все-таки» — яснее ясного. Промахнуться — значит, дома получат похоронку. Если лично, то мой автомат был заряжен не патронами, а проклятиями самого черта. И у всех ребят во взводе. Личного ничего не было.
— Вот здорово! Почти шекспировская пьеса. Эт-то что же за театральные слова насчет проклятий черта?
— Пьеса? Война только подлецам, карьеристам и дуракам кажется театром. Даже где-то читал: «Театр военных действий». Глупее не придумаешь. А насчет черта — так говорили у нас во взводе. Помощник начальника штаба полка, которому мы подчинялись, любил повторять эту фразу. Офицер был стоящий. Мои ребята его уважали. Погиб в Пруссии. Кстати, был из Москвы. Жил где-то на Усачевке.
— И вы его фразу повторяете до сих пор?
— Да. Стоило ее запомнить.
Она, в растерянности обхватывая колено руками, с неумолимым безразличием посмотрела на острый носок своей черной туфельки.
— У нас во взводе… Мои ребята… Как будто вы очень гордитесь или очень уж ими хвастаетесь. Что-то не похожи вот эти идеальные ребята на рыцарей без страха и упрека. Чем они хороши, так это водку геройски глушат. — Она сказала не «пьют», а «глушат», и это нарочитое огрубление опять задело Александра.
— Вы немного пьяны, Нинель? — суховато спросил он.
— Конечно. Но… чуть-чуть-чуть меньше ваших друзей.
Она перевела насмешливый взгляд в сторону стола, где в людском круговороте, в гомоне возбужденного говора, в тесноте пиджаков выделялись гимнастерки Логачева, Твердохлебова и Билибина, окруживших едва видимого из-за их плеч маленького Эльдара — все четверо чокались, смеялись, голоса их увязали в общем шуме, и Александра, неизвестно почему, вдруг потянуло туда, к ним, постоять рядом, выпить с ними вина.
Кирюшкин, совершенно трезвый, танцевал с Людмилой в своем ослепительном пиджаке, не выводил ее из круга, не отпускал ее, и она, подчиняясь ему, почти касалась виском его плеча, а он своими дерзкими глазами нежно смотрел на ее золотистые волосы и говорил что-то ей.
Нинель сказала, указывая взмахом ресниц на Кирюшкина:
— Этот неотразимый демон в модной маске поймал в сети милого ангела Лю, а она, очаровательная дурочка, наверно, сошла с ума.
— Неясно, что значит «демон в модной маске»?
— О нем ходит дурная слава. Его почему-то боятся во всем Замоскворечье. Самолюбив и дерзок. Впрочем, такие парни мне нравятся, но отталкивают грубой силой. Мне кажется, вы в чем-то похожи.
— В чем я похож? Грубой силой?
— Как вам сказать? Ну, положим. Я знаю, что нравлюсь вам, но вы выставили иглы, как дикобраз.
Улыбка раздвинула ее губы. Александр нахмурился.
— Я готов бесконечно потакать женской слабости, но никогда не покорюсь женской силе, — сказал он, вспоминая последнюю встречу с Вероникой, и нехотя пошутил: — Сила, слабость — вшистко едно!
Порхающей походкой в распахнутой, как крылья, короткой курточке, должно быть, юный жрец искусства, подлетел к дивану молодой человек с радостным легковерным смехом, крича:
— Нинель, как рад, я только что с вечерних съемок, ворвался сюда и узнал, что ты здесь! Я не видел тебя два… как будто два тысячелетия! Ты отменно выглядишь! И платье тебе к лицу. Пойдем к столу, выпьем чего-нибудь! Я задыхаюсь от жажды! Я устал, как бобик на охоте! Снимали сцену собрания, сняли пять дублей, измучились! У тебя роскошные духи! Немецкие? Французские? Пойдем, Нинельчик! Что? Прости, ты занята? Как? Кто это? — Он выкатил белесые глаза, нескладно запутался, заплутался в словах, вращая маленькой верблюжьей головкой то в сторону Нинель, то в сторону Александра, уже вроде бы понимая, в чем дело, и в то же время сердясь на то, что она не одна и смотрит на него с беззвучным невниманием.
