Я проехал часа два, не встретив ни одной легковой машины или лесовоза, только иногда из-за какой-нибудь горы было слышно, как лесовозы переключают скорости, и это напоминало вой динозавров. Обочины дороги были, как костями, усыпаны лесовозным мусором: кофейными чашками, баллонами от шприцев для густой смазки, ветошью, стальными кабелями и распылителями для краски. Щебенка с грохотом ударялась о низ моего автомобиля; промелькнула речка – поразительный жидкий изумруд; я забирался все выше и глубже в горы, окутанные туманами.
Я ехал по дорогам, проторенным лесовозами, открыв окна, подставив лицо бодрящему ветру и каплям дождя, то и дело залетавшим внутрь,– по извилистым дорогам, похожим на слаломную трассу, мимо просек, мимо старых могучих деревьев, мимо лесоводческих хозяйств, внимательно следя, чтобы не угодить в рытвину и не налететь на корягу.
Я чувствовал себя как те старики, страдающие болезнью Альцгеймера, которые садятся в машину, чтобы доехать до углового магазина, но по пути забывают, за чем, собственно, едут, и которых только несколько дней спустя находят за рулем в тысяче миль от дома.
Еще через час я увидел придорожный знак, установленный какой-то лесовозной компанией: ХЭДДОН 1000. Эта магическая цифра была тем единственно необходимым мне ключом, по которому я понял, что наконец добрался до места.
Проехав по спускавшейся с холма короткой дороге, я уткнулся в тупик. Тупик упирался в древнюю, дремучую лесную чащу. Если в какой-то момент жизнь представлялась мне бесконечной ездой, то теперь моя машина наконец остановилась.
В голову мне пришла мысль: мысль о том, что человеческий зародыш не знает, в какой точке Земли и в какой момент истории ему суждено родиться. Он просто выскакивает из утробы и становится частью мира. Открывшийся мне пейзаж был тем миром, частью которого я стал, миром, который сделал меня таким, какой я есть.
Продолжая думать об этом, я вышел из машины.
Было уже далеко за полдень, когда я открыл багажник и вытащил свою сумку. Потом взял зеленый мешок для мусора, лежавший рядом с запаской, проделал в нем внизу дырку и натянул поверх костюма, после чего продрал еще два отверстия по бокам и просунул в них руки. Сняв ботинки, в которых обычно ходил на работу, я надел походные башмаки, а на голову – маленькую черную шляпу без полей. Потом, одной рукой прихватив сумку, а другой палатку, углубился в зеленую чащу, ноги мои бесшумно ступали по пушистому мху.
Небо притихло, словно перестало дышать,– ни реактивного воя, ни рокота самолетных турбин. Повсюду вокруг земля источала жизнь: тянулись кверху ростки печеночника и языки папоротника, зелеными монетками поблескивала заячья капустка.
Я видел массивные стволы пихт, рухнувшие много лет назад,– груды биомассы – отвердевшие небеса, закаленные небом, столетия копившие питательные вещества, даруемые свыше, которые теперь вскармливали грибы и ряды молоденьких пихт, протянувшиеся вдоль упавших гигантов. Я попытался сосчитать годовые кольца на одном дереве, но сдался где-то на подходе к средним векам, прежде чем достичь времен Римской империи или рождения Христа.
Подлесок был пышный, сырой. Ворсистые клочья бледно-зеленого мха, который еще называют «стариковская борода», мягко касались моих щек. Я все дальше и дальше углублялся в это живое нутро, в этот мозг, воображая рукотворные звуки, которых – я знал – здесь быть не может, с трудом веря в то, что на свете может существовать настоящая тишина.
Побродив по лесу около часа, я разбил палатку под хвойным деревом, похожим на огромного языческого идола, кора его была шершавой и темно-серой, как акулья кожа. Чуть пониже протекал ручей – чистый, свежий. Итак, разбив палатку, я заполз в нее, когда небо стало темнеть, обдумывая свой рассказ, готовясь присоединиться к миру деревьев, к их грузному, стоячему сну.
Такова моя история вплоть до сего момента. Теперь я лежу на животе, вглядываясь в темный мокрый мир, плотнее кутаясь в одеяло, куря сигарету и понимая, что это конец какой-то части моей жизни, но также и начало – начало некоей неведомой тайны, которая очень скоро откроется мне. Я должен лишь просить и молиться.
Я гашу сигарету, закрываю палатку и ложусь на спину, теперь от земли меня отделяет только клеенчатое днище. Я закрываю глаза и готовлюсь уснуть, но чувствую, как что-то острое уткнулось мне в позвоночник.
Выпростав руку наружу, под дождь, и засунув ее под низ палатки, я вытаскиваю какой-то маленький предмет. Убрав руку внутрь, я ощупываю его – это сосновая шишка. Я обнюхиваю ее, холодную и мокрую, и прижимаю к щеке. Потом снова высовываю руку наружу и зарываю шишку в землю, прямо под собой.
Время подобно росту деревьев. Я усну на тысячу лет, а когда проснусь, могучие, опушенные хвоей ветви вознесут меня высоко-высоко в небо.
А теперь утро.
Завернувшись в свое серое одеяло, я выползаю из палатки и смотрю вверх, на верхушки деревьев. Оттуда доносится птичье пенье. Кто это – стрижи? Крапчатые зорянки? Небо прояснилось и поголубело.
Я съел несколько рицевских крекеров и плитку шоколада, и во рту безнадежно пересохло. По-прежнему замотанный в одеяло, в деловом костюме, я спускаюсь по мягкому мху на берег ручья, протекавшего чуть ниже того места, где я поставил палатку. Прозрачная вода струится по усыпанному галькой руслу; черная ольха обосновалась рядом с глубоким затоном, в котором мелькают косяки мелкой рыбешки, переменчивые, как настроение.
Встав на колени, я глотками пью воду из затона. Потом поднимаю голову и гляжу в просвет между деревьев. Я вижу светящееся в небе солнце – вращающийся огненный шар, похожий на горящий баскетбольный мяч на кончике пальца. Это то же солнце – тот же пламенный диск, что освещал дни моей юности,– плавательные бассейны, конструкторы «лего», крафтовские обеды, торговые центры, предместья, телепередачи и книги об Энди Уорхоле. Это огненный шар, который сейчас светит на Марка, обжигая его кожу, пробуждая к жизни. Это огонь, который светит на Стейси, которой жарко и из-за этого хочется выпить. Это огонь, который светит на Дану, огонь, который однажды дождем разрушений обрушится на его вселенную. И это тот же огонь, который светит на дом Джули, который загоняет ее детей играть под разбрызгиватель. Это тот же огонь, что питает деревья, которые сажает Тодд. И это то же солнце, которого избегает Кристи с ее нежной кожей, чтобы остаться хорошенькой и встретить мужчину, которого она полюбит навсегда.
Я в упор гляжу на этот вращающийся огненный шар – огонь, который сжигает и растапливает зиму,– совсем не боясь, что он меня ослепит. Я скидываю одеяло, складываю его и оставляю на теплых камнях у воды. Потом снимаю ботинки, носки и опускаю ноги в воду, и – ух! – какая она холодная.
Я раздеваюсь и вхожу в пруд рядом с бормочущим потоком, ступая по отполированным камням и воде, такой прозрачной, что, кажется, ее вообще нет.
Кожа у меня серая – я мало бывал на солнце, редко купался. А вода и вправду такая холодная, эта вода, которая только вчера льдинами лежала на вершинах гор. Но я не обращаю никакого внимания на боль, которую причиняет холод. Я кладу снятые брюки, рубашку, галстук и нижнее белье на каменистую отмель рядом с одеялом.
Бегущий сверху поток ревет.
И какой это рев! Он сродни голосу, которому ведома одна только весть, одна истина – никогда не иссякающая, как рукоплескания и приветственные крики горожан во время коронации их короля, собравшейся на инаугурацию толпы, приветствующей надежду, воплощенную в том единственном голосе, который вот-вот заговорит с ними.
А теперь открою вам свой секрет.
Я поведаю его вам в такой сердечной простоте, какой мне уже вряд ли когда удастся достичь, поэтому молю о том, чтобы, слушая мои слова, вы сидели в тихой, спокойной комнате. Секрет мой в том, что мне нужен Бог – что я болен, устал и больше не могу один. Мне нужен Бог, который помог бы мне давать, так как, похоже, я больше не способен давать; который помог бы мне быть добрым, так как, похоже, я больше не способен к доброте; который помог бы мне любить, так как, похоже, я утратил способность любить.
Я все глубже и глубже захожу в стремительно текущую воду. Яички съеживаются. Вода затекает в ямку пупка и холодом обжигает грудь, руки, шею. Она достигает рта, носа, ушей, и рев ее такой громкий – этот рев, эти рукоплескания.
Эти руки – руки, которые исцеляют; руки, которые поддерживают; руки, которых мы желаем, потому что они лучше, чем само желание.
Я полностью погружаюсь в воду. Обхватываю колени руками, забываю о силе тяготения и плаваю в затоне, и даже здесь, под водой, слышу ее рев, рев рукоплесканий.
